Холодная толпа.
Горячее окно
с мельканьем платьев.
Из-за угла
мужик с собачкой.
Испачканная улица,
и темень по краям.
А выше и направо
холодное окно
с холодным профилем,
холодные слова
на ледяной бумаге.
И выше
холодная звезда,
случайная,
на грани видимости.

Половина роз белая,
половина роз алая.
А, нет... ещё одна
пёстрая.
Значит, есть кому
обрадоваться букету,
что держит побелевшими пальцами
этот мальчик со строгим лицом
на Маяковской.

Ветер песком засыпает следы.
Качается ослик.
Движутся тихо слепые холмы.
Качается ослик.
Воздух темнеет как старый пергамент.
Качается ослик.
Время иссякнет и сложится мир в оригами,
но будет качаться ослик.

"В Москву приезжает Ли Пэн -
палач китайского народа".
У Министерства Иностранных Дел
"Мемориал" устраивает митинг.
Я не пойду: хоть нынче всё не то,
и день сегодняшний разительно не схож,
а всё ж - Китай...

И. Бурдонов, 23 апреля 1990

В 1969-ом году
студенты университета на Ленинских горах
забросали китайское посольство
чернильницами
в знак протеста против событий на Даманском.
На самом деле мы только смотрели,
как идут колонны протестующих,
хотя некоторые и выкрикивали
«Долой клику Мао Цзедуна».
Но я не выкрикивал, потому что
давно изучал и уже полюбил
древнекитайскую «Книгу Перемен».

* * *

Злобный китаец плюнул в мою сторону
и выкрикнул что-то гадкое.
А я не ответил, потому что
давно изучал и уже полюбил
древнекитайскую «Книгу Песен».

— Я не хочу...
— Ну, и не надо.

Весна — и ветки зазеленели.
Зима — и ветки заледенели.
Вы всё ещё ждёте чуда?

Звени-звени тревожный колокольчик,
Зови-зови из утреннего сна.
Над краем леса ходит солнце-мальчик,
и на лугах редеет белизна.
Проснётся девочка и выйдет на крыльцо.
Колодезная выльется вода.
И воздух как живое существо
задышит часто и забьётся сердце.

Крона зимнего дуба –
трещины в сером небе –
панцире черепахи,
перевёрнутой лапами вверх –
к звёздам.

Старый дуб не успел
сбросить золото листьев,
когда наступила зима.
Так и стоит –
беспомощный и могучий.
И человек не успел
сбросить любовь.

Холодны и далеки
волны каменного моря.
Только птица ледяная,
что не ведает дыханья,
пролетает, разрезая
небо лезвием крыла.
И тогда восходит солнце,
повинуясь стону неба,
заливая светом мир
вместе с грохотом прибоя.
Как прекрасны и безумны
волны каменного моря!

Большие люди не ездят в метро.
Поэтому в метро ездят маленькие люди.
Но маленькие люди тоже хотят стать большими,
и боятся, что всю жизнь так и будут ездить в метро.
Так что в метро остаются
совсем уже микроскопические люди,
которые ничего не хотят,
ничего не боятся,
а только радуются жизни.
Особенно, на кольцевой.

Когда он узнал, что поэтом может не быть,
у него будто камень с души свалился,
и опять захотелось жить.
И тогда он напился.

Красная курта
Капюшон с меховою опушкой
Сигарета в руке
Девушка куда-то торопится
Царапает взглядом
Красная куртка
Распахнута
Пожилой мужчина
Оглядывается
выходя из метро

Когда-то была красивой
а теперь вот старою стала
Надела чёрное платье
Сидит и читает церковную книгу
бросая поверх очков
Нетерпеливый взгляд
И с каждым разом
Глаза всё злее и злее

Я вот хотел у тебя спросить,
девушка с соломенными волосами,
собранными в хвостик на затылке,
которая держит в руке
мобильник белого цвета
и слушает музыку через наушники,
и изредка смотрит вдаль –
в конец вагона,
и время от времени шевелит пальцами,
может быть, в ритме музыки?

А потом выходит
на Тимирязевской.

А её место занимает девушка
с соломенными волосами,
распущенными по плечам,
которая тоже слушает музыку
через наушники,
но я не знаю, какого цвета
у неё мобильник,
потому что он спрятан в сумочке,
куда убегают белые провода,
а на сумочке лежат её руки,
которые держат книгу.

Я вот хотел спросить тебя, но вышел
на Менделеевской.

Я посмотрел на неё,
а она читала книгу.
Она посмотрела на меня,
а я писал в блокнот этот текст.
Она читала книгу
и посматривала на меня.
Я писал в блокнот этот текст
и посматривал на неё.
Так мы разговаривали взглядами
и рассказали друг другу всю свою жизнь
от Комсомольской до Таганской.

Вперёд, вперёд, летящий треугольник!
Вперёд и вверх, летающий квадрат!
Назад и вбок, железные овалы!
Назад и книзу, оловянный круг!
Кругом порхают длинные пластмассы,
и тонкий звук разбитого стекла,
и мне уже, уже почти всё ясно,
но органическая дрогнула рука...

Вот и увидел
лица и тающий снег -
гаджет сломался.

По шёлку - даты
Пошёл куда ты?
По шёлку лью
Пошёл к улью

На шёлке бабы
Нашёл кебабы

Для жителей планеты Дзя кислород - что для нас водка.
Законченные кислородники прилетают на планету Земля и дышат, дышат, дышат.
Тут и помирают.

* * *

На планете Тут
только груши не растут,
а так - всё о'кей.
Вот почему за грушу
Продаст тутянин душу.

* * *

Жители планеты Эр не выговариают букву "р".
А жители планеты Э думают, что эряне претендуют на их территорию.

* * *

На планете Тут тутянка
полюбила тутянина.
Но открыть ему не может
своё сердце сокровенное -
потеряла где-то ключик,
а замочек тот с секретом,
не откроется отмычкой.

Нет повести печальнее на свете,
чем та, что не случилась на планете:
остались живы те и эти,
и нет поэзии на Туте.

Старого дерева сухие мысли
свободны от лишних движений.
Дней опадающих числа,
звёзд угасающих тление.
Надежды, мечты и листвы игра.
Дерево ждёт топора.

Зима рифмует слово «снег»
со свежим словом «человек».
Весна рифмует слово «ветер»
с тревожным словом «человек».
Рифмует лето слово «небо»
с крылатым словом «человек».
Рифмует осень слово «дождь»
с дождливым словом «человек».
Зима рифмует словом «снег»
с печальным словом «человек».

Плывут-плывут зелёные сугробы
и чёрный пояс рыскает в степи
Куда-куда вы медленно плыли?
И для чего железные зонты?

А я из лесу вышел – и на площадь,
где кто-то бил рукою в медный таз.
Один чувак сказал другому: «проще
Вам надо быть». И врезал между глаз.

А я сказал, что надо это дело
закончить мне, и можете идти.
А эта дева только холодела,
и мелкий мальчик плакал на груди.

Скоро Новый Год.
Дед Мороз, Снегурочка.
А кто-то умрёт.

Приду домой и выпью чаю.
Потом решу какую-нибудь
мировую проблему,
пока тлеет моя сигарета.
Звёзды с неба глазами Бога
посмотрят строго,
и кошка в ухо шепнёт:
«Не надо».
И я не буду.
Пойду и лягу спать.

Супруга правителя царства Лу
Встречалась с правителем царства Ци.
Об этом имеется запись
В хронике «Вёсны и осени».

Была ли она красива,
Когда была маленькой девочкой,
Когда стала юной невестой,
Та госпожа Цзян-ши? [имя до замужества]
Об этом отсутствует запись
В хронике «Вёсны и осени».

Любила ли утром ранним
Бежать по отцовскому саду,
Ступая босыми ногами
По свежевыпавшим лепесткам?
Об этом отсутствует запись
В хронике «Вёсны и осени».

Когда колесница стучала
Колёсами по дороге,
Срывались ли капли с ресниц,
По пудре текли ручейки?
Об этом отсутствует запись
В хронике «Вёсны и осени».

Была ли она счастливой
В браке с супругом своим,
Та госпожа Вэнь Цзян [имя после замужества]
Родом из царства Ци?
Об этом отсутствует запись
В хронике «Вёсны и осени».

Смотрела ли звёздной ночью
Как светит звезда Тай Цзы [Полярная звезда]
Над северным царством Ци,
Та госпожа Вэнь Цзян?
Об этом отсутствует запись
В хронике «Вёсны и осени».

В 694 г. до н.э. царство Ци посетил Хуань-гун, правитель царства Лу, с супругой Вэнь Цзян, бывшей единокровной сводной сестрой Сян-гуна, правителя царства Ци. Циский правитель вступил в связь с женой гостя, а самого гостя велел убить: Хуань-гуна напоили допьяна, а когда силач Пэн Шэн нёс его в коляску, он сломал лускому правителю хребет. Затем по просьбе лусцев силача казнили. Что касается вдовы, она то возвращалась в Лy, то снова отправлялась в Ци, где в уединенной местности на границе встречалась с любовником, то проделывала то же самое на приграничной территории в Лу, то открыто наносила визит любовнику, присоединяясь к нему в походах, то опять ждала его в Лу, то снова отправлялась к нему в Ци, то, наконец, пыталась устроить встречу в располагавшемся к востоку от Лу и Ци княжестве Цзюй. Свыше двадцати лет металась эта женщина, не то движимая неодолимой силой преступного влечения, не то ведя сложную политическую интригу, и каждый её шаг фиксировался в летописи, пока на 22-м году правления её сына Чжуан-гуна, вступившего на трон после убийства мужа в Ци, она не умерла в 659 г. до н.э. За эти годы многое произошло и в Ци, и в Лу.

Супруга правителя царства Лу
Встречалась с правителем царства Ци.
О древнем прелюбодеянии
И кровосмесительной связи
Имеется краткая запись
В хронике «Вёсны и осени».

А между тем 3 из 11 песен царства Ци, вошедших в число 305 стихотворений – Ши цзин – «Канон Песен», посвящены госпоже Вэнь Цзян: – NAN SHAN – «Южные горы возвысились», – BI GOU – «Совсем обветшала мережа» и – ZAI QU – «Гонишь, торопишь коней». Там её называют – ЦИ ЦЗЫ – «Циская дочь». Вот первые две строки первого стихотворения и последние две строки третьего стихотворения в переводе А.А. Штукина.

Южные горы возвысились в той стороне,
Лис только бродит за самкой один в вышине.
Эта дорога из Лу пролегает, гладка и ровна.
Циская наша княжна проезжает, беспечна, горда.

Ты меня на Фейсбук променяла
Променяла меня на Фейсбук
Ты всех лайкаешь, всё тебе мало,
Ну а я и не френд и не друг.
На Фейсбук променяла меня ты

На улице покой и тишина.
Асфальт местами сух, местами влажен.
И очень много зелени.
И люди идут неспешно, ну, совсем неспешно.
И даже машина, почему-то с флажками иностранных государств, едва ползёт,
а ведь могла бы мчаться.
И ей навстречу жёлтое такси перемещается как капля по стеклу.
Конечно, небо серое, поскольку,
когда оно сиянием синеет или нахмуривает грозно облака,
то нету никакого покоя,
и вместо тишины то звон, то голоса.
Он размышляет о теченьи дней,
что выстроились в арифметическую прогрессию с отрицательным шагом.
Он мог бы выразиться проще,
но чувствует, что проще — не вернее.
Искусством ходить словами вокруг да около
владеют все, но чтобы так изящно...
Это подобно боковому зрению,
которым только лишь и можно
увидеть то, чего на самом деле нет,
тем самым поставив под сомнение
всё то, что есть.
И листья на деревьях покачиваются в такт,
наверное, дерево мыслит листьями.
Весною — глупыми, осенью — мёртвыми.
Хотя ведь мысли — это только пена.
Ну, или листья для фотосинтеза.
Важнее та пасмурность, с которой он и начал: на улице покой и тишина.
Вот облака куда-то делись, и солнце залило весь воздух,
на улице покой и тишина, покачиванье листьев.
Уходит жизнь как облака уходят:
и это можно наблюдать: уходят облака,
перемещаясь по небу синему,
сверкая белым светом,
изменчивостью формы убивая
любой порядок слов.
Когда ты пишешь о чём-то лишь одном, то чувствуешь
как утекает смысл.
А что важнее: смысл или счастье?
Смысл или достиженье?
Смысл или всё-таки наличными?
Обычно делают так: когда потеря смысла становится совсем уж очевидной,
переключаются на что-нибудь другое, пока и там не иссякает смысл,
тогда на третье...
И так по кругу.
Среди травы зелёной мать-и-мачеха желтеет.
Пушистая мягкая мать, холодная гладкая мачеха.
Мачеха сверху, что, видимо, означает – позже.
Вот так и человек, подумал он:
на мягком и пушистом детстве
налипло холодное и гладкое.
Лишь в старости человек может поменять кожу.
Но не все это делают.

Соловьи поют:
Что-то должно случиться.
Или уже нет.

Долгий скучный дождь
Тает яблоневый сад
Одно яблоко

Волна за волной
Соловьиные трели
Весенний вайфай

Татьяна Виноградова добавила 4-ую строку, а я пятую, и получилась танка:

Волна за волной
Соловьиные трели
Весенний вайфай
Охреневших офелий
И Гамлета "Каррр"

Не та картина
Ацтеки, узница, звонарь
Не тот художник

Нарисуй мне дождь
И в любую погоду
Я смогу уйти

Смотри-ка — сосна,
а рядышком маленький
вырос спросонок.

Под этим небом мы никому не нужны.
Шагай, путник, шагай!
Под этим небом некуда нам идти.
Шагай, путник, шагай!
Под этим небом некому нас вернуть.
Шагай, путник, шагай!
Под этим небом нечего нам искать.
Шагай, путник, шагай!
Под этим небом нечему в нас болеть.
Шагай, путник, шагай!
Под этим небом нету другой земли.
Шагай, путник, шагай!
Над этим небом нету другого неба.
Шагай, путник, шагай!
И думай о смысле пути.

Если сложить все часы,
Что провёл в поездах,
Выйдет дорога, до очень далёко,
Может быть, даже до края земли.
Если прислушаться к стуку колёс,
Можно услышать печальную песню,
Ту, что поют одинокие люди,
Там, на краю земли.
Что же там есть на краю земли?
Там есть трава, а в траве цветы.
Там есть тропа, на тропе следы.
А ещё там есть небо,
Высокое синее небо,
Что всегда над твоей головой.
Где же, скорее, скорее скажи, где
Этот волшебный край?

На мокрой тропе,
плывущей средь мокрых трав,
удобно путнику плакать:
совсем незаметны смешные слёзы
в растрёпанной бороде.
А если случится ему смеяться,
он будет смеяться весь день,
ведь путь его долог,
и как у земли нет края,
так нет у пути конца.

И даже старый лес, что бредит
и чувствами и мыслями людей,
прошедших через лес, ушедших в вечность,
побегам молодым не может объяснить,
зачем и для чего живут
и травы, и деревья.

Тут окно не при чём.
Да и я не при чём.
Просто липа цветёт за моим окном.

Вечером,
когда небо ещё светло,
а деревья уже черны,
в доме напротив зажигаются огни.
Из этого надо бы сделать какой-нибудь вывод,
и рифму не мешало бы подобрать.
Но мне наплевать.
Я просто смотрю:
это красиво.

Каждый человек пишет свою
Книгу Смерти.
У кого-то получается детективная повесть.
У кого-то – многотомный роман.
А у кого-то – смешной анекдот.
Встречаются бухгалтерские книги,
научные трактаты,
словари несуществующих языков,
и даже стихи.
А кто-то ставит всего один знак – точку.
Или оставляет страницу чистой.
Всё зависит от того, какой ветер
чувствует человек своей кожей.

Я видел — дева у окна
Одна задумчиво сидела
А.С. Пушкин

Жила-была Хлопушка
И плакала навзрыд.
А ей шептал на ушко
Какой-то паразит:

«Пойдём со мной, Хлопушка,
За реченьку на луг.
Ты будешь там пастушкой,
А я — твой лучший друг».

Смахнув слезу, Хлопушка
Сказала ему так:
«Как дам по черепушке,
Козёл, осёл, мудак!»

Вот так Хлопушка эта
Осталася одна,
Прогнала прочь поэта,
Что шастал у окна.

Потом моей Хлопушке
Последний час настал.
Об этом А.С. Пушкин
Ни слова не сказал.

Песня дрожит в жарком воздухе.
Лучников целится в сердце царицы.
Царства пяти лепестков ромашки
«Шу» – друг другу кричат, – и «Чу», и «Ку»

Товарищ Путин, вы могучи на котурнах,
Вас очень любят люди-россияне,
А я простой советский инопланетянин,
И мой товарищ – волк в лесах Сатурна.

Я что хочу сказать? Все люди братья!
А вот на марсиан теперь насрать мне.
Когда-то полюбил я марсианку,
Она же сорвала с меня панамку.

И вот теперь стою я у дороги
С печально непокрытой головой.
Мне не помогут вакуумные боги,
И ждёт меня молодица с косой.

Что я прошу? Прошу распоряженья,
Чтоб не писать день моего рожденья
На гробовой моей доске,
И чтоб похоронить меня в песке.

Товарищ Путин, вы большой и важный,
А все ваши чиновники продажны.
И я боюсь, банкиры Бетельгейзе
Подкупят их, а может даже дважды,
И выпьют мой посмертный правый гейзер.

За сим прощаюсь и желаю счастья.
С надеждой Ваш инопланетник Вася.

В небе плещут шабалы.
Небо матерится.
А деревня от гульбы
Расправляет крыльца.

И крылечками махая,
Поднимается к темнеющим высотам.
Говорят, погода плохая,
А я вижу, вижу что-то.

Свет какой-то чудноватый,
Всё искрится и дымит,
Электрическими ваттами
Кровавится зенит.

И берёзами объята,
Деревенька как журавль летит.

Дядя Петя скрутит самокрутку
И расскажет про жену и деток, про корову, и козу, и утку.
Дождь прольётся струями.
Ну что же, закурю и я.

Дождь. Капли падают вниз
Сквозь три революции,
Сквозь две войны,
Сквозь классическую русскую литературу
На Чёрную Речку,
образуя
тихие круги на воде.

Шум дождя отменяет звуки,
завесой замыкая
время в пространство.
Поэтому в китайском иероглифе
капли дождя
рисуются внутри
жертвенного треножника.
А в русском
капли монотонно
жужжат в заточении
двух дверей двух вер:
Д-верь и Д-верь,
одна твёрдая,
другая мягкая.

Свободно мой разум плывёт по избе:
То к потолку поднимается,
То к печке прислоняется,
То подлетает к окошку.
Стекло не помеха моему разуму,
Мой разум свободно просачивается наружу.
И обнимает собою берёзу, забор и соседский сарай.
Над вишнями плывёт.
И дальше над дорогою песчаной.
Вообще-то мой разум может
Свободно двигаться в любом направлении,
Но над дорогою ему привычнее -
Там я его носил.
Мой разум объемлет сосновый бор,
Пуская мысли гармонично
Вдоль направляющих стволов
Тёмно-коричневых, и красных, и жёлтых.
Над чёрным озером, над гладью водяной, сверкающей
Плывёт как облако.
И, кстати, к облаку тотчас же поднимается.
Туда его я не носил,
Но взор мой устремлялся иногда на небо.
А сверху видно всё.
Мой разум разделяется на клоны,
Вниз устремляясь, чтобы посетить
Деревни все
И заглянуть в окошко каждого домика.
Отметить мыслью города и страны,
Но не особо ими заинтересоваться.
Прикорнуть у забора, где солнце припекает,
Собрав все клоны снова вместе,
Детально изучая строение трещин на доске
И конфигурацию сучков,
И гвоздик ржавый,
И соринку, что тащит муравей,
Смотреть, как правой лапкой задней он шевелит.
И этим муравьём
Ползти весь долгий путь в избу обратно,
Взобраться на диван
И, обессилив, снова лечь на место,
Клубком свернувшись в голове моей.
И сказки мне рассказывать
О внешнем мире,
Якобы существующем на самом деле,
И строить фантастические планы
О встрече с разумом иным.

XX век
прошлое закопал,
насыпал холм,
оградой огородил
и поставил будку кассира -
брать деньги с туристов.
Пожилые экскурсоводши,
пыхтя одышкой,
ползут по тропам,
рассказывая о прошлом.
Но если честно,
никому не интересно.
В XXI веке
настоящее так быстро становится прошлым,
что до другого прошлого и дела нет.
XXI век
ничего не закапывает,
просто развеивает по ветру.

Беги, моя девочка, беги,
оставь ненужные
мечты, надежды,
стихи и сны.
За дальний луг,
за дальний лес,
за дальнюю речку,
за дальние горы
беги, моя девочка, беги.
А если головки цветов -
ромашек, незабудок, васильков
укажут твой след
до самой вершины высокой горы,
лети, моя девочка, лети.

Высоко канюк летает,
сверху видит Старицу.
На брегу народ гуляет,
а ещё купается.

Высоко канюк летает,
а внизу – поляны.
Там клубнику собирают
люди-липовчане.

Высоко канюк летает,
ищет место рыбье.
А народ в лесу гуляет,
ищет белогрибье.

Высоко канюк летает,
сверху видит улицу.
Там заезжие девчата
с парнями целуются.

Высоко канюк летает,
да под самым облаком.
А внизу народ бухает,
заедает бубликом.

Высоко канюк летает,
прогоняет чайку.
А по избам наливают
крепкого чайку.

Высоко канюк летает,
празднует победу.
А деревня отдыхает
апосля обеда.

Высоко канюк летает,
полоскает крылья.
Из вечерних трав взлетает
злая комарилья.

Высоко канюк летает,
вот последний круг.
А деревня засыпает,
снится ей канюк.

Дорога входит в лес
Как нож в тугие ножны.
И вертикально вниз
Стекают струи сосен.
И узких глаз разрез
Вдали увидеть можно -
Горбатый старый лис
Идёт по следу лося.

Когда людей исход
По нити тонко-зыбкой
Произойдёт великий,
Дорога зарастёт
Травою-повиликой.
И старый лис умрёт
С счастливою улыбкой.

хокку

Солнечноликий
Мне играет тишину
На струнах сосен

хокку

На белых лугах
Сонм мёртвых ромашками
Воскрес во плоти

У меня силов уж нет,
как сказал один поэт.
А другой ему в ответ:
у меня их тоже нет.
И запели хором дети:
а у нас силёнок нети.
Мертвецы с другого свету
зашептали: Нету, нету.
Даже волк в лесу завыл:
нету больше моих сил.
Взвод солдатов проходил
и кричал, что нету сил.
В зоопарках гамадрилы
разорались: Нету силы.
В океане лайнер плыл
и журчал, что нету сил.
Самолёта в небе след
написал большое "НЕТ".
Не мерцает свет планет,
сил мерцать уж больше нет.
Тут и я заголосил:
Нету! Больше нету сил!

Я не люблю гражданственных стихов
и спесь высокородных слов.
Я лучше с господином Тао
поговорю о Дао.
Мы будем вместе долго пить вино
и помогать друг другу быть в ином.

Вотще безумная столица
Своею подлостью гордится,
Похоронив в груди ребристой
Звук тишины первопречистой.

Вотще мой дух любови ищет
В табличках чётных и нечётных,
Они как бирки на кладбИще
Для граждан потных и почётных.

Но всё же, хоть не нахожу я
Примет далёких детских лет,
Люблю Москву назло буржуям
Как любят звёзд угасших свет.

Осенили меня осинами
И дубами меня отдубасили
И берёзою заберёзили
Залепили по полной липами
И завили вилами-ивами
Еле-еле доели елями
Я пытался притопнуть тополем
Я хотел зарябить рябиною
В результате соснул сосною
До сих ещё не проснулся

Под белым потолком избы,
кичащимся своею белизной,
два красных китайских фонарика,
кичащихся своею красотой,
висели.

А на печке
два домовых сидели,
свесив лапти.

Один из местных был,
в дырявом зипуне,
с запутанной смешною бородой,
уже, как видно, под хмельком,
и щурил монгольский глаз
с весёлой скорбью мировой.

Другой - китайский бог очага,
в халате драном,
с лоснящимся и круглым животом,
с китайской лысиной, китайскою улыбкой,
всё узил глаз, чтобы сдержать внутри
глубокой тёмной вечности трясину.

Обсуждали
цены на нефть, и рис, и хлеб,
космических полётов перспективы,
проблемы нанотехнологий,
коррупцию и прочие проблемы
геополитики,
изящно огибая
вопросы пограничного раздрая,
и головами в ритм кивая.

Я притворялся спящим на диване.

Дверь отворилась, и вошёл китаец
в панаме.

А у нас, а у нас
солнце светит в задний глаз.

А у тёти Мани
ни гроша, ни many.

А у дяди Васи
нет сельдя-иваси.

А у тёти Зины
летней нет резины.

А вчера до Коли
вдруг дошло: "Доколе!"

Говорят про Лену,
мол, грудь из пропилена.

А у дяди Сани
вчера украли сани.

А ктой-то там на Тане: е!
устроил катание.

Всё село сказало Вите:
будешь пить и нас зовите.

А за тётей, а за Катей
Ходит Ваня на закате.

Все просили: дядя Петь!
Лучше пей, не надо петь.

Кто-то всё же был под Олей,
коль несёт она в подоле.

Электорно дед Иван
выбирал всегда диван.

Люди любят попу Гали,
весело попу у Гали,
да вот бесы попугали.

А у дяди Лёши
вот такие клёши!

А две тёзки, обе Веры
приютили изувера.

В саду силком ловил Мань Яков,
Он из потомственных маньяков.

Разобрали сруб Марины
и нашли две субмарины.

Следи: одна нагая с Толиком
сидит за одноногим столиком.

Вот те Аз, а вот те Буки,
настрочил стихи со скуки.
Есть и Хер, да нету Яти,
надоело сочиняти.

Тот уголок, где балка белая
перпендикулярит
доски потолка,
в щели меж досками немножко можно жить,
но только вверх ногами
такими крошечными существами.
Глядеть на небо, то есть вниз на пол,
пытаясь по оттенкам половиц
предугадать погоду,
что, впрочем, всегда одна и та же.
На судне, скроенном из крыльев комара,
переплывать морскую гладь доски,
в другой щели надеясь обрести
обетованное чего-то.
Но в каждой щели царство есть своё:
свой царь, свои министры, армия, крестьяне.
Они не ждут гостей, и им не рады.
И вот уж пушечки гремят береговые,
на абордаж, ползут по якорной цепи,
и в схватке рукопашной
размахивают острыми ножами,
искусно выточенными из щетинок мухи.
И топят корабли, и в плен берут матросов.
Поэтому наш царь задумал грандиозный проект:
ступени вырубать, чтобы подняться, то есть спуститься вниз,
на плоскогорье белой балки.
Я был в той экспедиции несчастной.
Мы шли пустыней, не было воды,
нам досаждали звери, птицы, гады.
Немногие дошли до тела
гигантского ужаснейшего змея,
что возвышалось у нас над головой,
до электрической трубы,
до провода, что поперёк широкой балки
и дальше по морю тянулся
к далёкому угасшему светилу.
От змея исходил какой-то звук жужжащий,
он тёплым был, а кое-где горячим.
Учёные считали, это был реликт эпохи канувшей в небытие.
Другие возражали: то был инопланетный звездолёт с погибшим экипажем.
Или остаток древнего сооружения цивилизации,
исчезнувшей с лица земли, ну, то есть потолка,
ещё до появления людей.
Философы сказали с мрачным видом,
что мы подобрались к вселенским струнам,
на которых Творец играет музыку,
что звуки музыки нам не слышны, но именно они
незримо управляют рождением и смертью всех вещей.
И что теперь нас ждёт возмездие, а может даже смерть.
И мы сдались.
И по стволам широким паутины
спустились с плоскогорья к морю.
Там кое-как построили ладью
и поражённые вернулись в нашу щель.
И вот теперь, когда на потолок стремится с половых небес ночная мгла,
я не могу заснуть,
и жду с тревожным напряженьем,
когда зажжётся то светило, к которому тянулся змеепровод,
и наступит армагеддон.
И я не верю астрономам, что успокаивают: это будет не скоро,
через много миллионов лет.
Откуда знать им?

Прошептала мне на ушко
босоногая лягушка:
«Приходи сегодня в ночь
воду в лужице толочь».
И, похлопав по плечу,
закричала: «Я лечу!»
И вся такая важная
взлетела в небо влажное,
журавликом бумажным
порхая на ветру.
А я сказал Петру:
«Какой же ты пьянчужка!
Допился до лягушек
в такую-то жару».
Но Пётр суровой лысиной
всё это отрицал,
и сообщенье мысленно
на матерном послал.

Я сорвал ромашку
И пошёл по дороге
Рассыпая лепестки
Как какой-нибудь Тки

А потом сорвал полынь
Разминал её в руке
Чтоб почувствовать запах
Как какой-нибудь Уке

А ещё перекати-поле
Там катилось вдалеке
Не срывал, а любовался
Как какой-нибудь Еке.

Ветер, ветер гонит тучи
И берёзы наши мучит.
Льётся, льётся с неба дождь.
Бьётся, бьётся волнами,
Размалёван молнией
Как индейский вождь,
Гром неистовством охвачен.
Путник вымокший не плачет -
Всё равно не видно слёз.
Как люблю я русских гроз
Головокружение!
Даёшь стихотворение!

Тает в тумане дождя дальний конец деревни.
Великаны из далёкого времени замерли неподвижно.
И, пока они отдыхают,
под ними выросли деревянные избы.
По дороге кто-то идёт, не разглядишь
в плаще ли, в шинели, парадном халате, промокшем юката, лёгком скафандре или новеньком ватнике.
Дождь смывает следы преступления,
и вот уже кто-то говорит, что не было,
а просто шёл дождь,
великаны не беженцы, а паломники,
избы не выросли, а вросли,
человек не идёт, а уходит,
а идёт дождь, идёт, идёт, идёт...
И, если проследить путь дождя,
откроется глаз Реки
омутом на Шкрибковой речке.
Дождь - слёзы времени.
Тает в тумане дождя дальний конец деревни.
Благородно-берёзова роща погоста.
Проходит мимо в шляпе дорожной кто-то.

Ах, ольха, моя ольха,
шишечки зелёные.
Лёха, Лёха приходи,
я уж распалённая.

Эх, ты, дуб, могучи сучья,
жёлуди пудовые.
Сама Манька приходи,
коли ты готовая.

Ах, берёза-белогрёза,
листики ворчливые.
Все Лексеи нетверёзы,
да ещё кичливые.

Эх, ты, вяз, в земле увяз,
растопырил ветвищи.
Встречу Маньку - врежу в глаз
и поди ищи-свищи.

Белые облака в синем небе.
Внизу на земле происходят события.
Династии сменяют друг друга.
Страны гибнут и вновь рождаются,
то воюют, то торгуют.
Развивается письменность, культура, наука и техника.
Лицо планеты преображается.
Вымирают динозавры и повсюду летают дроны.
Учителя учат, медики лечат, инженеры строят.
А философы никак не могут понять:
Как же так?
Всё те же белые облака в синем небе.

На той берёзе, нет, не на этой, а во-о-он на той, где листья гуще,
на трети расстоянья до вершины, на ветке можно жить.
Там белая кора белее писчей бумаги ручной выделки высшего качества.
Есть несколько сучков удобных для развешивания письменных принадлежностей и утвари.
Кругом мелькают листья.
Сквозь листья видно небо, и можно долго следить движенье облаков.
Под ветром листья ещё и звуки издают
похожие на звуки струн кото,
похожие на дальних колоколен, далёких очень и старинных, перезвон,
похожие на приглушённый разговор философов, собравшихся на диспут,
похожие на шёпот заговорщиков или влюблённых.
Бывает, меня охватывает охота к перемене мест,
и я перебираюсь на соседнюю ветку, где не так просторно, но лучше видно как
в туманной дали неясно движутся, качаясь, горизонты мира.
Два раза совершал я восхожденье к вершине:
незабываемое впечатленье, когда стоишь, а выше веток нет, и листьев нет.
Но на вершине жить нельзя по не совсем понятной для меня причине.
А вот спускаться вниз я даже не пытался: дело в том, что ниже
моё почти невидимое, очень лёгкое и разрежённое тело тяжелеет,
и голова гудит, и сердце скачет, и больше не просвечиваю я.
Меня вот спрашивают иногда: а как же жить зимой?
Но ведь зимой никто и не живёт, живут лишь летом, когда листья зелены.
Жизнь на берёзе означает составленье берёзовой летописи
на белой коре, что белее писчей бумаги ручной выделки высшего качества.
Вот на сучке висит большая кисть превосходного качества,
а рядом, на другом сучке, есть маленькая кисть и острая как комариная игла.
В развилке тушечница укреплена.
Ветер качает берёзу.
Это похоже на качание мира в волнах времени.
По сути, всё, что происходит, есть запись на коре:
большие события записываются большой кистью, а маленькие – маленькой.
Приносит ветер иногда чужие запахи чужих миров далёких, странных.
Танцуют листья ритуальный танец.
На листьях есть свои миры, в прожилках,
где крошечные существа невидимые глазом ведут другую жизнь,
рождаются и гибнут цивилизации; их изучают учёные с микроскопами, не я.
Ещё забыл я рассказать о смене дня и ночи.
Если вы не знаете, день – это когда светло, а ночь – когда темно.
На стыках происходит движенье масс воздушных,
какая-то вселенская игра невероятных красок и оттенков.
По мне, так это миф, поддержанный экстравагантными философами.
Достаточно, что есть свет на одной стороне листьев, и тень – на другой.
И то же на ветвях и на стволе.
В моей вечности ничего больше нет.
Сижу на ветке, прислонившись спиной к стволу,
и, даже когда глаза закрою, вижу ритуальный танец листьев,
на языке движений рассказывающий мне историю мира и предсказанье будущих времён.
И звуки струн,
и колоколен,
и разговор,
и умолкает всё.
Недвижимы и белы облака.

В 4 утра 25 минут в тумане раздался барабанный бой.
Деревенская улица Песчаная, урождённая Куток,
ещё была в ночном кошмаре.
Травы в холодном поту росы.
Деревьев космические корабли. И усы
мёртвого жука на столе.
За оградою в две жерди дореволюционного образца
из тумана по песку дороги топали детские ножки в драных сапожках.
Это был пионерский отряд 20-х годов XX века.
Они агитировали за советскую власть.
Но люди XXI века ещё спали всласть
и ничего не слышали.
Они и потом не слышали, когда солнце вовсю заливало воздух,
а они пили чай на открытых верандах с гаджетами в руках.
Пионерский отряд барабанил за советскую власть.
И потом не слышали, когда в купальниках  с планшетами сидели около воды,
в которой отражались прибрежные кусты.
Пионерский отряд барабанил за советскую власть.
И потом не слышали, когда ходили по деревне и делали селфи
на фоне деревенских красот уходящей натуры.
Ну, там изба развалившаяся, корова последняя, башня водонапорная,
сгнивший забор, сложившийся футуристически.
Пионерский отряд барабанил за советскую власть.
А в деревне все люди были приезжие, москвичи да рязанцы,
дачники одним словом, отдыхающие в отпусках.
Вот они ничего и не слышали.
Пионерский отряд барабанил за советскую власть.
И уже на закате дня, когда в небе выстраивали фигуры
апокалиптические
разноцветные облака,
какая-то местная бабушка поднесла ладонь ко лбу и ахнула:
– Ба! Да то ж мои драные сапожки на второй с конца пионерке
в пионерском отряде, который барабанит за советскую власть.
Впрочем, бабушке той должно быть уже за сто лет,
так что она, конечно, давно померла, и её похоронили
в берёзовой роще деревенского погоста.
Пионерский отряд, барабаня за советскую власть, удаляется в красный закат.
Деревенский вечер тих.
Только изредка слышится крик мобильника.

Вот и мне тоже не даёт покоя эта тема.
По утрам я обычно пою:

Товарищ, верь, придёт она
И на фиг всё порушит тут.
Ну, а не хочешь и не верь,
Тут разберутся без тебя.

В небе светлом и пустом
Ни облачка, ни птицы.
В тёплом воздухе густом
Ничто не шевелится.
Деревца стоят,
Моют ноженьки.
По воде бежит
Солнечна дороженька.
Я сижу вот тут,
Думу думаю,
А погляжу вокруг -
Да ну её на фиг эту рифму.

Я сегодня гвоздь не вбил
И траву не покосил
И посуду я не мыл
Я купаться не ходил
Даже водку я не пил
Никого не полюбил
Ничьё сердце не разбил
Уравненье не решил
И стихи не сочинил
У меня упадок сил.
Вот.

Я лирический герой,
У меня штаны с дырой.
Заштопаю до завтрева,
Пойду зарежу автора.

Читать Акутагаву Рюноскэ,
Надеть штаны в полоску,
Смотреть, как набегают тучи,
Пить пиво по этому случаю,
Слушать ветер в ветвях берёз,
Сидеть и бояться грома и гроз.
Тождество сансары и нирваны
Постигать как воротА - бараны.
Или как бараны - воротА,
Но не новые, а старые как та
Отшумевшая смешная молодость,
Или разболевшаяся кость,
Или старый друг зашедший в гость.

Ветер веет
Китайским веером
Распахнул полы халата
Белоснежное тело берёзы
Бесстыжее

Дневной ветер стих, стих, стих
Деревенский вечер тих, тих, тих
Не тревожит его стих, стих, стих
Не опускайся, мой мальчик, до поэзии,
как говорил не Конфуций

В окно веранды веет ночной прохладой.
В светлой вагонки клавиши бьётся ночной мотылёк.
Нет, не Бах, скорее Чижык-Пыжик.
И жука крылатого звучит тяжёлый рок.

Вечер тих тишиною ста тысяч оттенков.
Глаза закрою и слышу как за бумажною стенкой
Льётся тихая речь моих поэтов-мертвецов
Из двадцати пяти прошедших веков,
Собравшихся по случаю звёзд, тишины и ночи.
Тех, кого люблю я очень.
И до утренней зорьки я слушать готов
Кружевное плетение снов и стихов.

Я люблю разностопную речь,
спотыкающуюся и честную,
с точно выверенным чувством, а не размером,
с тонкой грацией языческой нимфы
и случайной желанною рифмой.

Что чудится тебе во тьме ночной?
Печальный звук шарманки ли ручной?
Печальный шорох ли травы речной?
Печальный шёпот звёзд над головой?
Печальный шелест крыльев за спиной?
Или ещё какой другой печали голос

Холодно, странничек, холодно.
Людно на пристани, людно.
Жарко, странничек, жарко.
Заморское прибыло судно.

Холодно, странничек, холодно.
Диковинные товары.
Жарко, странничек, жарко.
Рабы молоды и стары.

Холодно, странничек, холодно.
Та дева с гибким станом.
Жарко, странничек, жарко.
Да нет монет в кармане.

Холодно, странничек, холодно.
Куплю старика за грош.
Жарко, странничек, жарко.
Дам ему длинный нож.

Холодно, странничек, холодно.
Старик, я просить не привык.
Жарко, странничек, жарко.
Не медли, прошу, старик.

Больно, странничек, больно.
А вот теперь хорошо...

Облака, облака – иноземная рука.
В них сидят крутые дроны,
издают глухие стоны
и запихивают в брюхо
всё, чего достигнет ухо,
и чего достигнет глаз.
Информацию про нас
отсылают на орбиту,
где летает их небритый
мускулистый звездолёт.
Бородою он метёт,
собирает – вот ведь гад! –
на планету компромат.
Чтоб по млечному пути
и дале в бесконечности
врать с космическим злорадством
про земное наше гадство.
Зря воспели их поэты –
ведь для пробы места нету,
ух, какие сучки
облака да тучки!

Мы идём по дороге,
Мы двигаем ноги,
И немного махаем руками,
Отгоняя слепней с комарами.
А кругом красота-красотуля
И сосновые полкИ на ходулях,
Разноцветные ползают мхи,
Раздувает ветер воздуха мехи.
Впереди, да за лесом, да за лугом
Расстилается деревня полукругом.
Мы дойдём до избы, сядем на крыльцо
И холодное откупорим пивцо.

Перед рассветом монохромны
Земля, деревья, край избы,
От неподвижности огромны
И с тёмной вечностью синхронны
В своей языческой ментальности
Земля, деревья, край избы.
На проводах висят столбы
На фоне неба акварельного -
Лишь на него хватило краски и ласки -
Затёртым крестиком нательным
На проводах висят столбы.
Туман в своей горизонтальности
Гуммиарабиком плывёт.
Сосед выходит из ворот.
Туман плывёт гуммиарабельно,
Но безуспешно - лучик сабельный
Его на части рубит, рубит.
Сосед выходит из ворот
Сомнамбулически как вуду,
С похмелья воздух пьёт
как воду
И утирает губы.

Утром ли ранним взойду на крыльцо:
Свежесть кругом и раздолие.
Ночная роса леденит мне лицо,
А на лице меланхолия.

Солнце ли жарит, сжимая кольцо,
Выйду едва в чисто поле я.
Солнечный луч ударяет в лицо,
А на лице меланхолия.

Тучи идут, наливаясь свинцом,
Молнии тлеют уголия.
Струи дожди заливают лицо,
А на лице меланхолия.

По вечерам попиваю винцо,
Весёло и шумно застолие.
Блики Луны упадут на лицо,
А на лице меланхолия.

Отдых в деревне подходит к концу,
Природа не радует более.
То эдак, то так меня бьёт по лицу,
А на лице меланхолия.

Как и положено стихотворцу
Здесь, в деревенской юдоли я
Стих сочинил, как ползёт по лицу
Строка за строкой меланхолия.

- Вы, товарищи, откуда?
- Мы, товарищ, от Верблюда.
Сам-то ты откуда бушь?
- Я, товарищи, Джордж Буш.
Предлагаю выпить чаю.
- Мы тебя, товарищ, знаем:
напоить нас хочешь чаем.
- Вы, товарищи, мне врёте:
вы, наверно, от Верблёте?
- Сам-то ты, товарищ, врёшь:
ты не Буш, а просто Бош.
- Предлагаю выпить чаю.
- Мы тебя, товарищ, знаем.
- Вы, товарищи, с Вербляшки.
- Ты, товарищ, Жора Бяшка.
- Вы, товарищи, верблюдите:
чай не пьёте и не будете.
- Ты, товарищ, шибко блёшь:
чай не дал и не даёшь.
- Предлагаю выпить чаю.
- Мы тебя, товарищ, знаем.
- Так вы от Верблюдицы?
Вот вам чай на блюдице.
- Значит, ты из Бушки?
Дай нам чай из кружки.
- Предлагаю выпить чаю.
- Мы тебя, товарищ, знаем.
- Вы, товарищи, откуда?
...              (все дерутся)

Он перешагивал с листика на листик,
что торчали над самыми высокими ветками ирги.
По небу плыло серое облако, похожее на листик.
И он подумал: "Где же мои враги?"

Но врагов не было : все люди были добрыми и понимающими,
все цветы - расцветающими,
все звёзды - когда наступит ночь - сверкающими.

Топ - топ! - с листика на листик грозно топал он.
Башня водонапорная совершала земной поклон.
Согласно древнему ритуалу
черепаховый суп вносили в круглую залу.

И он подумал, планируя как канюк:
"Жизнь - это круг".

И собрались все прожорливые
за столом круглым как жёрнов.
Каждый упёр в столешницу пуп,
каждый ел черепаховый суп.

А по небу проплывали высокой древности мудрецы.
Он чавкал и думал: "Ай, молодцы!"

Медленно закатывалась Вселенная за горизонт.
Протопал старик Басё, высоко поднимая зонт.

А я подошёл и обнял её за плечики.
"Мы стали с тобою круглые как мячики" -
сказала она и - Бах! -
лопнула прямо в моих руках.

Потом мы шли долгой процессией церемониальной,
обсуждая дела наши скорбные матримониальные.
А потом шли революционным шагом
к светлой звезде Бетельгейзе,
наших душ несмолкающий гейзер,
глядящей на нас бактериофагом,
имея в виду, что мы - бактерии,
а она - духовная сущность материи.

Вот так на листиках ирги
остался след его ноги
подобный древней клинописи
на облаках в синюшной выси.

И плыл.

Звездились звёзды.
У месяца случились месячные.
Деревня задеревенела.
Загородился город.
Застраховался мегаполис.
И странствовали странники страны,
не пья вина, не чувствуя вины.

Сидит одинокая тётка
на обочине шоссе.
Она продаёт чернику,
что собрала в лесу.
Может быть, купит водки
и двести грамм колбасы.
Может быть, купит книжку
и станет её читать.
Может быть, купит билетик
на дальнюю электричку,
чтобы потом уехать,
куда глаза поглядят.
Или это билетик
в какой-то столичный театр,
куда-нибудь на галёрку,
где ничего не видать.
Может быть, купит шарфик
дочке на день рождения.
Или до воскресения
на всех напечёт пирогов.
Или пойдёт в контору,
чтоб оплатить электричество,
поскольку за электричество
она не платила давно.
Или её величеству
английской королеве
послать дорогую открытку
по случаю там чего-то,
поскольку по телевизору
рассказывали об этом,
а тётка об этом услышала,
поскольку стирала бельё.
Если б я был водителем,
что едет по той дороге,
я бы остановился,
чтобы купить чернику,
чтоб кушать чернику со сливками
и тётку благодарить.

Иван Иваныч хотел сказать любовно:
– Ах, дорогая Ираида Петровна!
И продолжить немножко просительно:
– Не желаете ли стать моей женой?
Но голос свыше сказал: – Неубедительно!
Иван Иваныч остался холостой.

Иван Иваныч пережил такое горе,
что захотел построить дом на море,
чтоб на глазах у Ираиды Петровны пронзительно
вскрыть себе вены устричным ножом.
Но голос свыше сказал: – Неубедительно!
Иван Иваныч остался бомжом.

Иван Иваныч захотел великой славы,
чтобы кругом аншлаги и анклавы,
чтоб Ираида Петровна сказала восхитительно:
– Ах какой вы, однако, чудесный!
Но голос свыше сказал: – Неубедительно!
Иван Иваныч остался неизвестный.

Иван Иваныч стремился к просветленью.
Он день и ночь читал стихотворенья,
чтоб Ираиду Петровну облегчительно
забыть саму и голос её томный.
Но голос свыше сказал: – Неубедительно!
Иван Иваныч остался полутёмный.

Иван Иваныч решился умереть,
ну если не совсем, то хоть на треть.
А Ираиде Петровне сказать осудительно:
– Как вам не стыдно не быть моей вдовой!
Но голос свыше сказал: – Неубедительно!
Иван Иваныч остался живой.

Все люди говорят одновременно.
– Что ты сказал?
– Не слышу, повтори.
– Какая ...нь?
– Куда? Куда уходишь?
– Не слышно ничего.
– Перезвони.
– Как связи нет?
– Перезвони как будет.
– С какого света?
Пи-пи-пи...
Все люди говорят одновременно.
Не слышно самого себя.
Всё потому, что умершие люди
на самом деле не умерли,
на самом деле они умерли,
но продолжают говорить.
Всеобщий гвалт растёт и разбухает.
– Какая истина...?
Пи-пи-пи...
Мужик проходит с удочкой и в кепке.
Борода русская, сам китаец, удочка немецкая, рыба немая.

Почему-то считается, что стихи должны быть законченными.
Есть, правда, китайские «оборванные строки» (цзюэцзюй ), но это просто такая  твёрдая форма.
Одиннадцать лет назад в галерее Уффици меня поразила картина Леонардо Да Винчи «Поклонение волхвов», а больше ничего не поразило. Но ведь эта картина незаконченная, она и понравилась-то мне своей незаконченностью.
Я представил себе, что вот если бы Леонардо закончил её, то понравилась бы она мне?
Нет.
Правда, «Поклонение волхвов» – это, скорее, проза, чем стихи.
Стихи – это акварель. И, да, есть такие незаконченные акварели, которые мне очень нравятся именно своей незаконченностью.
Тут я поймал себя на том, что и сам пишу незаконченные акварели. Помню, в конце 80-х на первой выставке, в которой я участвовал, в доме культуры ЗВИ кто-то из зрителей, проходя мимо моих акварелей, сказал: «Так это ж просто эскизы». Правильные слова. Акварель всегда незаконченная, это всегда «просто эскизы».
Так что там со стихами?
Вот вчера утром мне пришла в голову строка. Целый день я пытался как-то продолжить, но получались не стихи, а, как говорит Володя Герцик, «стихами». А сегодня утром я подумал: ну и бог с ним, пусть будет стихотворение из одной строки. Вот мне уже кажется, что это стихотворение. Даже в каком-то смысле вполне законченное, в том смысле, что все возможные продолжения и окончания читатели могут сами придумать, нечего мне тут мучиться.
А строка такая:

Вот нравится мне слово "лапсердак".

У меня сегодня нету сил.
Умен я: сегодня не тусил.

Про стихи тростью написал.
Прости: хитростью написал.

Люблю я сладку булочку
покушать, съесть, сожрать!
И наплевать, что пузичко
растёт, япона мать!

(о современной поэзии)

(стихи после Липовки)

(можно петь на мотив, например,
песни Утёсова "У самовара я и моя Маша")

Я тоже думал: ты смотри, как это круто:
цепляет – значит, это о-го-го!
Ну а потом туманным сельским утром
я поглядел и не увидел ничего.

Однако же потом туман растаял,
и солнце скушное взошло на небеса.
А в поэтическом Великом Курултае
ещё звончее зазвучали голоса,

Как дикой битою в изнеженные струны
консонантически сворачивая мозг.
Но вышли тучи тёмные как руны
и бородатые в венце из алых роз.

И грянул гром! – а вы что ожидали?
Я чту традиции и древний ритуал.
После дождя в холодной жидкой дали
несчастный Пушкин снова умирал.
Вар.: несчастный Пушкин что-то сочинял.

И я гляжу из сельской таракани,
где даже думать вроде как грешно.
Слова ползут, ползут как тараканы,
что апокалиптически смешно.

Лишь одна мечта, скрываясь, манит,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь забаню
Под осенний свист.

Газонокосильщик косит траву осторожно,
чтоб не поранить лягушек.
Лягушки покидают поле битвы,
подобные прыгающим танкам.
Газонокосильщик пьёт холодное пиво
и думает о том, какой он хороший и добрый.
И засыпает с улыбкой.
Лягушки выползают из травы,
строятся в боевые порядки,
идут «свиньёй»,
неостановимо, неустрашимо, непримиримо.
Волна накрывает газонокосильщика.
Только слабая рябь по поверхности.

Садовод-любитель смотрит,
как растут флоксы у дальнего забора.
Он сидит на крыльце,
и солнце горячит его коленки.
И вся его прошедшая сложная жизнь,
огромная как айсберг,
тает.

Товарищ дачник
(в миру профессор)
пьёт горькую на даче
и, вспоминая СССР,
закусывает малосольным огурцом,
по ходу дела замечая:
«Геополитику не люблю».
И просит жену, что догоняется винцом,
налить ему чаю,
и хлеб намазать маслом белорусским
с кусочком сыра «Донаблю».
Он объясняет это всё по-русски,
а также на немецком и французском,
на всякий случай, чтоб понятно было.
А в небе облако сияющее плыло.
И, обещая вечный сон,
хор ангелов бубнил: «Спасён! Спасён!»

Куда делся вчерашний день?
Бляаааа...
Нет, ну правда: куда делся?
Должен же был быть вчерашний день:
с утренней свежестью, жарой, и грозой, и дождём, и вечером тихим...
Кто взял?
Позавчера помню: всё было пятнично, как и положено.
Сегодня с утра сегодня есть,
и даже воскресение.
А вчерашний день где?
С жужжанием комаров,
с косыми лучами через листву берёз,
с «Здрасьте» соседки,
с «Хозяин, работы нет?» проходящих узбеков,
с обеднишними щами под водочку,
с размышлениями и мечтаниями поэтическими,
где вчерашний день?
Бляаааа...
Вот сволочи!

Он проходит тенью плоской
между щёлкающих клювов голосов.
Его душа сделана из воска
кабинета ужасов мадам Тюссо.
Мидзу-но ото – всплеск воды, как говорил Басё,
и как молчал старик с погасшей папироской.
Следы в песке прибрежном – тающей полоской,
неслышимо скрежещет космическое колесо.

Текст был сетью
с богатым уловом.
Поднявшееся из глубины столетий
в ней билось белое слово.
Оно хотело
жизни,
но его глубоководное тело
изне-
могало,
и уже не могло.
Слепой рыбак, матерясь и охая,
на берег вытащил сеть.
Рыба сдохла,
так и не успев спеть.
Над океаном,
синим бесконечно,
вставало странное
семнадцатиконечное.
Рыбак перебирает руками снова и снова,
распутывая письмо узелковое.

Я спал и видел сон, но
было сновидение бездонно:
там погружался в глубину я,
скелеты каравелл минуя,
и пирамиды, и купола,
ещё там круглая была,
но недостроенная башня,
стена как вскопанная пашня,
поставленная вертикально,
и мост дугою вниз стекал, но
его конец тонул во мгле,
и монументом на игле,
что поднималась из глубин,
парил какой-то господин,
весь упакованный в гранит,
и рыбы плыли из глазниц.
А сон – всё ниже батисферой,
и я с надеждою и с верой
всё ждал какого-нибудь чуда,
но вышла странная причуда:
мой батискаф упал на дно,
но было зыбкое оно,
и дальше только мгла и пустота,
и вечность пела «тра-та-та».

Ты смотришь на меня с портрета кисти
неизвестного русского художника. Одновременно
ты смотришь «Пуаро Агаты Кристи»,
Дэвид Суше играет там всенепременно.
Портрет написан двадцать лет назад.
У Пуаро почти такой же взгляд.
И эту кофту жёлто-красную
я вспоминаю.
А Пуаро уже всё ясно,
но он скрывает.
А тени ходят по портрету
и хмурят скулы.
Постукивая тростью по паркету,
Суше уводит вдаль Эркюля.
Они скрываются, скучая.
Над всей Британией спокойствие и тишь.
Ты телевизор выключаешь
и на меня глядишь.

Вдыхая запах трав осенних умирающих,
Идти тропою каменистой и извилистой,
Дышать последним  ветром холодеющим
Под облаком с набухшими сосцами.

Не возносить молитвы и не плакать,
Почти любить тишайшую печаль.
Кругами на воде утихнет память,
И затуманится недвижимая даль.

Опустишься на придорожный камень
и просто скажешь: Аминь.
Поднимешься над лугом тихим свистом
и равнодушно примешь истину.

Больной кричал: «Я требую ухода!»
Но санитар стоял у входа
и не пускал.

ЦелУю цЕлую,
но счастье – с частью.

Нынче стало очень мо
не зака с.
Я вот тоже так мо:
н б з с!

Это стихотворение написано так: когда писались другие стихи,
некоторые строки оказались отброшенными, не нужными.
Вот эти строки:

весёлым перфоратором за стенкой
его конец в тумане исчезал
его конец во мгле тонул
его конец в тумане таял
и был ужасен, но неузнаваем
всё было смутно и туманно
в каком-то свете мрачно-зелёном
и стены городов, и купола
и пирамида там была
ещё там ... была
до завтрашнего дня
и смотришь на меня
Я в размышлении про это
конфликт
я помню.

Сакральный взгляд анахорета
Хоральный взгляд аристократа
Игральный взгляд марионета
Фатальный взгляд гильотинета
И тихое как пулевое ранение
твоё глазное прикосновение
там, в ночи хищнозвёздной
«Грандиозно», – констатировали
и вытянули полотенечные полотнища
В небе конвульсировали глазищи

Лианозово.
Оно было старым и зелёным ещё до того, как стало Москвой.
Но сегодня, мне кажется, оно ещё зеленее.
Наверное, потому что деревья выросли.
Здесь много деревьев.
И на каждом дереве много листьев.
И каждый лист убеждает меня в своём существовании и смерти.
А людей гораздо меньше, чем листьев, и они не убеждают.
Они погружены в своим мысли и несущественную деятельность.
За последние десятилетия появилось много машин.
Хотя и меньше, чем людей.
Они везде: во дворах, вдоль улиц.
Мне кажется, они стоят и ждут.
Осень начинается.
Вот ещё один лист упал.
И ещё.

Облака плывут по Луне.
Будто дым плывёт по Луне.
Будто где-то горит Земля.
Но ведь где-то горит Земля.
Шар Луны устрашающе круглый.
Будто глаз устрашающе круглый.
Будто свет Луны пронзает.
Но ведь взгляд всегда пронзает.
Ты не бойся: наступит утро.

Начинать стихотворение надо с крепкого матерного словца,
чтобы зверь бежал на ловца,
чтобы мышка сожрала кусочек сыра,
чтобы ворона запела,
чтобы соловей запел и свалился с дуба,
или ясеня,
или груши околоченной,
а щука утонула в проруби,
и хорошо прожаренные голуби
ворковали,
и воровали сороки
все строки замороченные.
А заканчивать неожид

Один знаток всего и вся
однажды сильно напрягся
и выдавил такую мыслю:
я существую, значит мыслю.
И гордо  выпятил губу
в неунывающем гробу.
Другой смолчал и стал ходить,
но не сумел разубедить,
как ни старался он, не смог,
и, утомившись, рядом лёг.
Тут из машины вышел Бог
и, стоя у кабриолета,
глубокомысленно изрёк:
«А я вот мыслю, хоть меня и нету».
И снова укатил куда-то вбок.
Мораль сей басни где-то рядом,
но надоела уж порядком.

Согласись, что только я и ты
понимаем, как устроен этот мир.
У остальных одни дешёвые понты,
и в глазах застывший жир.
Я те точно говорю, не сомневайся.
Ну чего ты ждёшь, давай уж раздевайся.

Скорбное утро.
Рядом с засохшим цветком
Мёртвый мобильник.

Мы идём на восток
Солнце встаёт перед нами
Красный осенний листок
Кружится перед глазами
Инея хрупкий росток
Крошится под сапогами
Мы идём на восток

Мы идём вдоль Реки
Ищем на ней переправы
Крестьянин из-под руки
Глядит на погибшие травы
Не остановим ноги
Ждём мы великой славы
Мы идём вдоль Реки

Мы идём и поём
Суровую песню войны
Рука тяжелится копьём
Но мы не согнём спины
Давно мы оставили дом
Но наши глаза ясны
Мы идём и поём

Мы идём по земле
Дрожат высокие горы
Генерал на высоком седле
Летит проверять дозоры
Звёздами в чёрной мгле
Костры зажигают узоры
Мы идём по земле

Мы идём сквозь туман
Нет, не туман, а дым
Древней столицы курган
Горит огнём золотым
Бьёт боевой барабан
Звуком гнетуще-густым
Мы идём сквозь туман

Мы идём под землёй
Вслед за своим генералом
Наши копья стали золой
Но мы прочнее металла
Наше тело стало скалой
Камнем глазницы стали
Наши глаза пусты
В них только ты
Ты идёшь под землёй

Прорисованы листья кистью тонкой,
Тысячу раз коснувшейся шёлка.
Кистью большою на три удара
Скала рождается твёрдой и старой.
Над бледной тушью текущей воды
Силуэты двух девушек молодых.
Прорисованы волосы кистью тонкой,
Две тысячи раз коснувшейся шёлка.

Ночь гасит огни
В доме большом напротив
Один за одним

На землю упал
Лист, сорвавшийся с ветки
Сорок лет назад

Ожидающий
Внимающий пустоте
Стоячий ветер

Уходящие
Тают в неверном свете
Будто не были

В начале пути
Расстояния в небе
Неизмеримы

Трава и цветы
Перед осенней смертью
Очень красивы

Фонарь за окном
И семь отражений ламп.
Новолуние.

Я придумал новый иероглиф
Для обозначения тебя:
С вертикалей падающих линий
Разметались долгие косые,
Долгие как окончанье дня.
Над двойным высоким горизонтом,
Где уже кренится небосвод,
Точка далека и одинока,
Словно птицы прерванный полёт.
И, спускаясь вниз, туман плотнеет,
Тёмных трав скрывая остриё.
Камень у подножия немеет
В шаге от тяжёлой влаги.
На подъёме белого излома
Кисть пружинит, тушь дрожит
Там, где над высоким окоёмом
В чистом свете рисовой бумаги
Точке жить.

Там цепенеет тёмный сад.
Там духи бродят, тени спят.
Там, просочившись сквозь листву,
Стекает солнце на траву.
Ветвями шевелят кусты,
Тропа песчинками хрустит.
За поворотом в глубине
Белеет мрамор, мнится мне.
Сокрыто тенью всё, что ниже,
И жест руки его недвижим,
И, не смягчаемый слезой,
Печален взгляд его слепой,
Не мёртвый он и не живой.
Под сенью липы вековой
Не мрамор на меня глядит.

Я пока не могу
влюбиться в юную девушку,
потому что ещё не достиг
возраста Гёте.

Закрыть глаза, чтоб видеть солнце,
Что вспыхивает алым небом,
Когда мой транспорт обгоняет
Деревья, что застят солнце,
Напоминая мельканье дня и ночи
в пути.

Уже вот-вот уставшую зелень
Сменят осенние яркие краски.
А там и зима.

Как утомительна листва:
то блеск дождя, то солнца блеск.
Хочу тумана и луны.

Трое смотрят в окно.
Она думает о суженом козле.
Он думает о козле отпущения.
Оно думает о козлином молоке.
А за окном уныло тянется
сельская местность.

В солнечной листве
Последние пиксели
Мёртвого лета

Красна рябина.
Сине небо России.
Бела берёза.

У девушки в белых кроссовках
Такие смешные носочки
С белыми, алыми,
Жёлтыми, синими,
И голубыми кружочками.
Отчего же сама она грустная?

Ты думаешь, что ты уже большая,
И всяки глупости оставила давно,
Глядишь на жизнь серьёзно
И чуть-чуть сердито,
И даже знаешь кое-что.
Ты ошибаешься.

Играйте.

Белые каблуки бьют в нечётные и чётные камни,
Ножны такт отбивают на голенищах жёлтых сапог,
Замедленно движутся драконовы полы шинели-халата,
Похожие на крылья птицы,
Под козырьком фуражки
Тонко звенит нефрит.
Император идёт по кленовой аллее.
Клёны горят многоярусным цветом,
Мерцают трансформеры пагод и куполов,
Листья кленовые падают в воздухе
Бессмертными птицами с небес на землю.
Император проходит, не замедляя шаг,
Чтобы скрыться вдали в золотом тумане.
Тонко гудят провода,
Достигает земли и подпрыгивает
Красный и жёлтый резиновый мяч.
Девочка поднимает руки,
Мальчик поднимает руки,
Дети продолжают игру в мяч.

Кружит клёна лист.
У окна неподвижна
Императрица.

Упал лист клёна.
За окном неподвижна
Императрица.

Шёлковый зонт дождь,
Рождённый волей небес.
Как остановит?

Таинственный свет
Стекает с листа на лист.
Уличный фонарь.

Ручка на столе.
Рядом стопка бумаги.
Наступает ночь.

Песок и шпалы. Длинный сосен ряд.
И в небе облака горят.
Но небо слишком высоко и слишком бело.
Другое важно в том пространстве было.
Застыли голые коленки.
Песчинки сыпались на дно воронки,
Где муравьиный лев ждал муравья,
А может быть он ждал меня.
Но я не мог остаться здесь, поскольку
Тот, кто был мной, был мною не настолько,
Чтоб игнорировать зовущий запах шпал
И рельсов убегающую даль.
Вдали колодец одинокий.
Я подходил с такого бока,
Чтоб тень моя
Не попадала на края.
На вороте и трещины и ветряная сыпь,
И холодна и тяжка цепь.
И сделать нужно было мне,
Чтоб только небо виделось на дне.
Но там был я, и вновь, и вновь,
Как будто падал с облаков.
Тогда я шёл на станцию, что тоже одинока,
Чтобы смотреть на небо сквозь проёмы окон.
Она стояла здесь как деревянный храм
Полуразрушенный, и там
Я долго ждал прихода поезда,
Но он не приходил.

Между двух колонн сосновых,
держащих зелёное небо,
задумчивые качели
поднимают и опускают мир.
И мама ещё молодая.
И бабушка ещё живая.
Подходит старушка,
ах, нет, она ещё девочка.
Качели подхватывают её улыбку,
взлетающую птицей,
и ветер уносит её далёко-далёко.
«Как тебя зовут?» – спрашивает девочка.
И он называет имя и отчество,
фамилию, должность и звание.

После лекции Данилы Давыдова
«Маргинальность и пограничность» как феномены культуры.

Говорил маргинал маргинальше:
- Надоело вот это вот всё!
Пригони самосвал и бульдозер,
чтобы вычистить это вот всё.
А то искре божественной, ёптыть,
на хрен некуда падать уже".
Но молчала в ответ маргинальша,
холодея в своём неглиже.

Деревья предлагают вернуться
Горы показывают путь.
Небо всё ещё благосклонно.
Деревья в горах осенних
под всё ещё синим небом.
Медленное падение листьев.
Жизнь утекающая из пальцев.
Мыслящий воздух и плоть земли.
И всё ещё можно встретить
фею реки Ло.
Хотя, конечно.

Не думай!
Я прошу тебя, не думай.
Если знаешь ты про буквы, почитай чего-нибудь.
Если есть у тебя палец, ты потыкай им в экран.
Но не думай, нет, не думай!
Лучше выйди на дорогу и зарежь кого-нибудь.
Или в тёмном ресторане укради бутылку водку.
Выйди ночью на дорогу
и не думай.
Под луною страшно круглой,
под глазами злыми звёзд
не пытайся даже думать.
Лучше волчьим воем вой,
плачь горючими слезами,
подожги сарай соседа,
заявись с утра с повинной.
И в тюремной одиночке
сам себе тверди: не думай,
нет, не думай,
нет, не думай.

Прекрасные проститутки предлагают прелести принять.
Прости, приласкай, приголубь, продай, приври.
Правило простое: прилагательных, причастий и прочее,
префиксуемых «пр», – прорва!

Темнеет золото берёз,
Аэропланит крона клёна,
И дуб, склоняя гриву книзу,
когтит промокший слой земли.
Ждёт снега ель,
Сосна ждёт пустоты,
И мёртвый шмель
на подоконнике лежит.

Через 3 недели полечу в Париж.
Потому такое хокку:

Утро в Париже
Круассаны и кофе
И много «мерси»

Как ребёнок из чрева матери
Как вино и еда на скатерти
Как из облака крылья птицы
Как мгновенье что жизнью длится
Как молчанье рождённое словом
Для того чтобы снова и снова
Белый цвет лепестков опадающих весенней вишни
Как путник который ищет
Драгоценный утерянный путь
Как божественный шёпот «Забудь...»
Как проснувшийся от бодрствования
И я.
А на самом-то деле всё просто
Как выдох или молитва
Как глагол и сущность
и белый цвет лепестков опадающих весенней вишни
лишнее вычеркнуть
останется суть...

Ихь бинокль
Ду бистро
Ай эмигрант
Ю арестант
Жэ сюита
Тю этюд
Ио с Оно-но Комати
Ту с Эйнштейном
Во шиш
Ни шиша