И хлопьями снег... (цикл ред)

Снегу-то сколько – горы,

и под ногами хрустко.

Только зигзагом Зорро

вычеркнуть ложь Прокруста

вряд ли удастся. Зримы

будней тугие кросна,

снежно-прокрустны зимы,

нежно-прокрустны вёсны.

Ветка на ёлке хрустнет

стеблем цветка Данилы.

Зеленоельно-грустно

всё, что в себе хранила.

Как пред очами звонко,

а под ладонью хрупко:

что-то под кожей тонкой

рвётся, как юбка Любки.

Зеленохвойной елью

думки мои про это:

блещет елейным зельем

в стопке осенней лето…

***

Вот уж которую осень прямо под ноги нам роняет,

высушив до черна, свои ягоды бузина.

А ты говоришь: - Снова тебе что-то не так, родная.

Я отвечаю: - Это просто пришла зима.

Махнём, говорю, в глухомань, где самые тёмные ночи ясны и зрячи,

а нить горизонта тоньше, чем звонко натянутая тетива.

А ты говоришь: - Отстань, уймись, маета, полно тебе маячить.

Мол, как-то не вовремя всё это затевать.

Я говорю, что в сад залетела какая-то странная птица

и плачет о Волге, как на сосновой ветке мышкинская сова.

А ты говоришь: О, господи! Да что ж тебе всё не спится?

Дескать, и без тебя на утро будет болеть голова.

Я, твоя женщина, говорю тебе о мечтах,

а ты на моём плече пальцами нервно выстукиваешь этюд Шопена,

и я смотрю, как моих желаний русалья пена

уже поблёскивает инеем у меня в волосах.

Ты бормочешь: - Постой, а кто ты, блондинка в белом?

И греешь мои ладони, и вздрагиваешь в полусне.

Зима, говорю, а зима – это такое дело…

Спи. Это снег.

***

Любит, а может, нет, ну и что с того?

Разве меняет дело такой расклад?

Видишь - танцует снег надо всей Москвой?

И наплевать, что кто-то ему не рад.

Может, не видит тот, кто кротово-слеп,

как преломляет снег этот лунный свет,

может, иному счастье - лишь только хлеб,

может, не знал он радости тыщу лет...

Может, всё так и кончится: отгорев,

в бледный безликий воск изойдёт свеча,

с дамой червовой ляжет шестёрка треф,

в сердце вольётся боль, алычой горча.

Снег, а потом капель, а потом жасмин, -

просто пиши стихи, а глаза прикрой.

Есть на любовный сплин журавлиный клин,

что пролетит по осени над тобой.

***

Зима лежит в асфальт лицом,

ей нынче всё по-тридевято...

Славянским пафосом объятый,

сосед восходит на крыльцо.

Как за окном его Людок

над оливье зеленоока,

а на стекле соседских окон

блестит узорами ледок.

Сверкает снежная глазурь,

по ней метелит белый парус, -

сосед глядит вослед, не парясь:

ему - соседу - не до бурь.

Груди расправив колесо,

такой величественно-трезвый,

он открывает дверь подъезда,

как открывают Curacao.

***

Рябина прищурилась карим дуплом

и пробует зимнюю терпкость терпенья,

вздыхая о чём-то крамольно-весеннем.

Мы нынче полночно-терпимы вдвоём.

Рябиновой тайной горчит на губах

когда-то любимое имя… И мнится:

весна терпеливой озябшей синицей

сидит на рябиновых тонких ветвях…

***

В какой реальности, когда

я целовала эти руки?

На поднебесные снега

смотрел декабрь близорукий

и бликовал чудным пенсне…

В той тридевятой стороне

ты разгадал мою кручину –

и стаял снег во всех садах…

Мне снится, как в твоих руках

теплеют стоны пианино,

и разделяясь меж двумя,

на сад

спускается

зима.

***

Не шепчи над стопарём, дескать, наглая,

зря, мол, было убеждать да названивать.

Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию,

так, по-аглицки ушла, без лобзания.

Мнила, призраки мои – белы ангелы,

а над замками туман в цвет магнолии.

Я-то думала, к себе – словно в Англию,

оказалось, что в себя – как в Монголию.

И – ни замков, ни замков, - степи снежные,

и ветра по ним с утра и до вечера.

Пью кобылье молоко, веки смежила

в монголоидный разрез недоверчивый.

***

Не жди, не сетуй, не зови,

твою калитку не открою,

и за вечерней тишиною

я не услышу твой звонок.

Мой седовласый визави

трясёт лохматой бородою, -

и, убаюканный пургою,

весь дом до косточек продрог.

Ведь это ты его предрёк,

мол, с ним зима не так жестока, -

и на стекле замёрзших окон

стихи рисует снежноокий

январь.

Он тоже одинок.

***

Ах, да что ж это за напасти,

небо зимнее так туманно,

на перилах и на балясинах

снег развесил тряпицы рваные.

Но яснее видны границы

и отчётливей жизнь иная.

А иные людские лица

так нечасто припоминаю

и скучаю без них всё реже,

и – сама по себе – всё чаще,

словно скульптор, ночами режу

это «я», под резцом хрустящее.

И всё ниже каблук, и больше

с тёмной почвой пятно контакта,

всё длинней о весёлом прошлом,

а о будущем – всё компактней…

***

Остыла пылкая влюблённость,

и ты, мой милый дуралей,

глядишь на склон холма, где клёны

голее голых королей.

Зима, мой друг. Похолодало…

Ни тусклый свет, ни тайный путь,

ни «ледяная рябь канала»

уже не могут обмануть,

и ничего не повторится.

Опавший клён заледенел,

и улетают голубицы

в небесно-снежный беспредел.

И мне – с причудами, но в белом –

твоих портьер не волновать, -

заиндевелою омелой

стою, как ты наколдовал.

Влюблённость прежняя, похоже,

ушла в глубины чутких строф

и под корой продрогшей кожи

перерождается в любовь…

***

Под этим настом снежным,

под этой коркой льда

звенит во сне подснежник,

течёт во сне вода.

А я, идя по насту,

а я, скользя по льду,

машу руками часто,

боясь, что упаду,

но я иду прилежно

по корке на снегу,

надеясь, что подснежность

свою уберегу…

***

Снежно вокруг, и снег

нежный такой, а смех –

грустный.

И  - как во сне –

хрупко всё так,

хрустко…