В романе показана эпоха в жизни русского общества начиная с середины 40-х и по конец 70-х годов ХХ века.
Широкое полотно общественных и личных интересов, быта и психологии тех лет, перипетий любовных отношений, многообразные человеческие судьбы делают это произведение своего рода энциклопедией российской жизни в советский период.
ПРЕКРАСНЫЙ МИГ ВЕЧНОСТИ. Часть первая
|
|
|
В романе показана эпоха в жизни русского общества начиная с середины 40-х и по конец 70-х годов ХХ века.
Широкое полотно общественных и личных интересов, быта и психологии тех лет, перипетий любовных отношений, многообразные человеческие судьбы — делают это произведение своего рода «энциклопедией» российской жизни в советский период.
Роман «Прекрасный миг вечности» написан в 70-е и в начале 80-х годов. Ни под каким видом в советской печати все это появиться не могло. Появилось теперь.
...С точки зрения исторического бытописания — скрупулезная зарисовка послевоенной скученности и тесноты. И вместе с тем — камертон! Как во сне: дурманящая точность мелочей и — трясущаяся, качающаяся опора под ногами.
Литван вроде бы никого не судит. Он только все замечает...
...Странный мир. Все будто перевернуто. С чужими — сладкие речи, ритуальное доброжелательство — страховка безопасности. С родными — непрерывная громкая ругань, скандалы, как повседневный способ регулирования отношений. Вечный «край». Мужиков нет — перебиты; вдовы срывают зло на детях, дети — на матерях. Старухи (великолепно описанные!) понимают, что под этим усталым остервенением где-то в глубине погребена любовь, они помалкивают — то ли от бессилия, то ли от мудрости, проступающей из-под черноты пережитого.
...В воспроизведении диалогов Литван скрупулезен, иногда почти стенографичен, но это уже не та пунктуальность, с которой он описывает ландшафты улиц и быт коммуналок. Когда какая-нибудь ритуальная фраза, вроде: «на кого тянешь!», или «я тебя не трогаю!», или «пасть порву!» — повторяется в ритме метронома, — возникает эффект одуряющего самогипноза. Это — решающая краска в картине толковища. Что-то неуловимо коварное, опасное, без дна и границ, без опор и ясной цели. И притом — полно юмора, но — зловещего. Повторы угроз и шуточек в такой ситуации — это не повторы в информационном поле, это само поле — поле информационного блуда, где все шатается, гуляет и хлябает.
...Литван, написавший сагу об уличной шпане, сумел передать (сумел передать!) жизнь этой шпаны, практически не употребив матерных слов.
...в ритме драк и выстроено повествование. Они держат читателя в напряжении. И определяют развитие характеров. Ни одна драка не повторяет другую — все разные. Коллекция драк. В русской литературе я такого не припомню...
Лев Аннинский. Из статьи о романе «Прекрасный миг вечности».
Целиком статья опубликована по адресу http://www.lit1ir.ru/pred/index.html
...потому что сущность нектара не в его
сладости, а в нашей способности воспринимать его вкус, —
вот почему его не находят те, кто его ищет.
Рабиндранат Тагор. Воспоминания
Спасите. Наши. Души.
Владимир Высоцкий
14 августа 1946 года Зинаида Корина с матерью и двумя детьми переехала из подмосковного дачного поселка Малаховка, где ее отец имел собственный дом, на постоянное жительство в Москву.
Ее отец умер годом раньше, на другой день после Великой Победы, семидесяти двух лет от роду. Умер от туберкулеза горла, тяжело мучился, не мог есть и говорить, высох весь до последней капли, и его затяжная агония измотала окружающих словно и они все тоже были больны серьезной, неизлечимой болезнью, приучила их к зловещей мысли о близком уходе больного из мира нашего, нам знакомого и привычного, в мир неизвестный, непонятный, недоступный нашему любопытству, и когда Сергей Матвеевич Трутнев, наконец, последний раз вздохнул и после этого уже не дышал, не двигался и из-под его полуприкрытого века выглядывал странно неподвижный зрачок, все близкие вместе с прикосновением к великому ничто, непостижимому разумом человека, стыдясь самих себя и стараясь не встретиться глазами, ощутили неприличное облегчение. И хотя каждый в душе своей, даже самому себе не мог и не хотел в этом признаться, каждый почувствовал это физическое облегчение, и Зинаида, и ее мать, бабушка София, и старшая сестра Лида с мужем-бухгалтером, и их взрослая дочь Фаина, и только дети Зинаиды, малолетние, несмышленные дети, которые не убирали за больным, не вставали к нему ночью, не думали о неизбежном конце, только они, для которых смерть явилась неожиданностью, ужасались самозабвенно, фанатично и от всей души жалели дедушку. Когда им прежде говорили, что дедушка тяжело болен и нужно вести себя тихо, они не понимали. Им говорили, что дедушку нужно жалеть, ему трудно дышать, он мучается от боли; они не понимали этого и не испытывали жалости. Они продолжали заниматься своими делами, у них были свои заботы, и дедушка болел так долго, что им казалось, это так и надо, это и есть жизнь дедушки. А потом вдруг он перестал дышать совсем и лежал неподвижный, страшный, и им сделалось больно и страшно за него, и они не могли взять в толк, зачем он так. И когда они узнали, что теперь дедушка останется таким навсегда, высохшим, неподвижным, бессловесным, бездыханным навсегда, это явилось для них серьезным потрясением. Они приходили на порог дедушкиной комнаты и издали со страхом смотрели на него. Они еще не доросли до понимания того, что злой беды никому не дано избежать, они просто не знали этого, и не провидели, подобно взрослым, в чужой свою собственную судьбу, и их горе и жалость были начисто лишены эгоизма. И все без конца вспоминали, и вспоминали многие годы спустя, как больному сообщили о том, что война закончена, что Германия капитулировала, а он отвел в сторону безразличные глаза, махнул рукою, и его жест означал "мне уже все равно, это вам все надо, все интересно, а мне все все равно..."
А на другой день около трех часов он умер. Его схоронили на малаховском кладбище двенадцатого мая, но еще накануне Зинаида отвезла детей на окраину Москвы, в поселок Подбельского, и оставила их там у родственницы по мужу, тоже Кориной, тоже солдатской вдовы и тоже матери двоих детей. Наталья, так звали родственницу, была вдовой старшего из трех братьев Кориных, имела от него сыновей Бориса и Владимира и жила в комнатушке с одним окном и с дверью, открывающейся в общий длинный коридор довоенного "временного жилого строения", в обиходе называемого бараком.
Бабушка София первая сказала Зинаиде, чтобы она отвезла детей. Зинаида и сама думала, что похороны, закапывание гроба, покойник в доме — не для детских глаз и что будет хорошо, если они проведут это время вне дома. Ее беспокоило настроение детей. Так она и бабушка решили. Так она сделала.
С того майского дня сорок пятого года, когда не стало отца, до августовского дня сорок шестого, когда грузовик с деревянными бортами, окрашенными в грязно-зеленый цвет, перевез их из Малаховки в Москву, прошло больше года. Живя целый год на птичьих правах в доме, который по многим причинам не мог считаться ее домом и в котором даже мать, бабушка София, перестала быть главной хозяйкой, а командовала и устанавливала свой порядок старшая сестра, Зинаида постоянно вовлекалась в конфликты, в мелкие, внешне безобидные словопрения, призванные ущемить права ее детей на игру, на детскую шалость, на свободу, беззаботность. Она постоянно испытывала чувство унижения, тем более горького, что она переживала его молча. В конце концов, бабушка, которая все видела и все понимала без слов и болела за внуков не меньше Зинаиды, а кроме того переживала за саму Зинаиду, в неполных тридцать лет оставшуюся вдовой, без жилья, без средств, приняла решение оставить дом старшей дочери Лиде, договориться с ней и ее мужем о небольшой компенсации и купить на эти деньги какую-нибудь комнату. Из всех своих детей бабушка выделяла Зинаиду, ее и умершую девочку Веру любила больше других, а порой категорично заявляла, что только их двоих и любит, потому что "они не в трутневскую породу". Бабушка была моложе Сергея Матвеевича на одиннадцать лет (впрочем, эта разница в годах теперь уже с каждым годом должна была уменьшаться), у них было шесть детей, и пятеро здравствовали поныне. Теплое чувство, испытываемое бабушкой к Зинаиде, было чувство живое и питалось добрым и незлобивым характером дочери, ее спокойной манерой поведения; у них сложились такие отношения, что бабушка могла с ней общаться, как с подругой, как равная с равной, чего никогда не получалось у нее с другими детьми, а о муже и говорить нечего.
Но к умершей девочке Вере бабушка испытывала нежность особого рода, нежность давнюю, сохранившуюся в памяти сердца и отдающую при каждом воспоминании угрызением совести, спазмом в желудке, как при испуге, при внезапном несчастье, и не потому, что та умерла, а потому что за семь лет до смерти, в два годика, она выпала из открытого окна, куда посадила ее Лида, которой было поручено смотреть за сестрой и которая на секунду отвернулась, стукнулась головкой о землю и стала дурочкой. То ли у нее случилось сотрясение мозга, то ли это был воспалительный процесс, который не сумели вылечить тогдашние доктора, неизвестно, но практически всю свою жизнь Вера прожила менингитной дурочкой. Она умерла в двадцать первом году, когда ей было девять лет, столько же, сколько было Лиде в тот год, когда она ее выронила. В год непоправимого несчастья — не смерти, увечья — у бабушки родился сын, первый мальчишка после четырех девок, и тут же началась война. Вспоминая события того далекого времени, она живо все представляла себе, свои бессонные ночи, кутерьму людскую, связанную с войной, и все равно не могла простить себе ни самого несчастья, ни того, что оно осталось непоправимым. Ей казалось, что она распылила внимание свое, свои силы на ненужные, второстепенные дела, и поэтому главное дело осталось несделанным, а где-то, думала она, были такие средства, и были такие люди, которые могли помочь ее девочке. И бабушка часто думала о вине своей, вспоминала Веру живую, подвижную, с хитрыми глазенками, лепечущую первые слова, Веру здоровую, такую, какой она была еще крошкой и какой она перестала быть после того, как Лида недосмотрела за ней. Вот только что она была умненькой и смышленой маленькой женщиной, а минутой спустя это уже был тупой недоумок. Но такую Веру бабушка не любила вспоминать и не терпела, чтобы другие говорили об этом.
Эти воспоминания и размышления о вине перед умершей девочкой наложили определенный отпечаток на ее лицо, проступили в морщинах, в выражении выцветших глаз, даже в тембре голоса проступала, порой, ее тайная боль. Столько воды утекло, столько произошло событий и в семье, и в огромном мире, дети выросли, умер муж, а она всю воспринимаемую реальность цепляла на ниточки ассоциаций, которые уводили ее память вновь и вновь к тому далекому образу. Она идеализировала этот образ и равняла на него людей и их поступки. Ко дню переезда на новое место бабушка София была еще не старая женщина, крупная, по-мужски ширококостная, сильная физически. Вся ее любовь, привязанность, забота сосредоточились, и по-видимому уже до смерти, на Зинаиде и ее сиротах. Дети Зинаиды, любимой живой дочери Зинаиды, сын Женя, которому только что исполнилось десять лет, и Людмила пяти лет, не были избалованными детьми, но они были нормальные, здоровые дети, порой, шаловливые, порой, не знающие меры. Они чувствовали, что тетя Лида, позабыв свое детство и что такое детство и помня только о недавнем ремонте, новых обоях, покрашенных заново дверях и подоконниках, не считает баловство нормальным и здоровым. И они чувствовали, что только их скорый отъезд заставляет ее сдерживаться и не шипеть на них по каждому поводу. Они не могли понять, почему их двоюродная сестра Фаина, которая закончила десятилетку и готовилась к вступительным экзаменам в институт, тоже забыла свое детство и что такое детство и раздражается по каждому пустяку и, не сдерживаясь, кричит на них. Основой их существования продолжала оставаться ненасытная жажда новых впечатлений, беззаботное впитывание прелестей жизни, они бездумно и естественно требовали и поглощали заботу и любовь, так же, как растения в дедушкином саду бездумно и естественно требовали и поглощали влагу дождя и лучи солнца. И столь же естественно было для бабушки дарить им свою заботу и свою любовь, жалеть их, негодовать на старшую дочь Лиду, вступаться за них, прятать их от наказания, штопать им одежду, припасать для них лакомства, и любить, и любить их так, как может любить только любящая бабушка. Они принимали все это, как само собой разумеющееся, без малейшей благодарности, так же, как они не думали никого благодарить за то, что они дышат и ходят. Бабушка за такое отношение любила внуков, кажется, еще сильнее. Лида, ее муж-бухгалтер и Фаина видели диспропорцию в отношениях, им казалось несправедливым, что бабушка относится к ним хуже, чем к Зинаиде, Жене и Людмиле, будто Лида ей не такая же дочь, а Фаина не такая же внучка, они обижались на бабушку и сильнее озлоблялись против Зинаиды с детьми. И видя это озлобление, бабушка еще более отдалялась от Лиды и ее семьи, и раскол усугублялся. Сюда добавились денежные недоразумения, так как Лида выплатила не всю сумму, о которой договаривались при передаче ей формального права владения домом. И хотя Анатолий, муж Лиды, обещал передать недостающую сумму позднее, процесс отчуждения сделался необратимым. Крупный скандал, который разразился за несколько дней до переезда, не способствовал укреплению взаимных родственных привязанностей.
Зинаида была в семье младшей. Было у нее, кроме Лиды, еще две сестры, одна жила с семьею в Кисловодске, другая, одинокая, врач по специальности, жила в Москве, в жактовской, как тогда говорили, квартире, в небольшой, мрачной комнате, но с водопроводом, с ванной, с паровым отоплением и газом. Был брат Матвей, он в декабре сорок пятого года демобилизовался и сразу же после Нового года занял солидный пост директора крупной автобазы. Он-то и прислал в день переезда грузовую машину.
— Позаботился об нас Мотя, дай ему Бог здоровья, — сказала бабушка. — Отчего он сам не приехал?
— Занятый он сегодня, — сказал шофер. — Дела... Вчера позвал меня к себе и говорит: поедешь, говорит, в Малаховку, помоги там, чтобы...
Сестру и племянников проводить не приехал, подумала бабушка. Себя она в расчет не принимала. Она остановилась в тени подтянутого кверху клена. Утреннее солнце стояло невысоко, его лучи еще не набрали силу. Бабушка увидела росу на траве и на цветах и ощутила, как здесь, под тенью клена, прохладно и влажно. Она протянула руку и потрогала шероховатый ствол. Мог бы приехать, подумала она, не каждый день переезжают. Дела... Большой человек... А ведь ему сейчас ровно двадцать пять лет, подумала она о клене. Поселились... да, в двадцать первом... двадцать пять лет ровно. Отец принес саженец и посадил. "Примется, сказал, — стоять нашему дому. Не примется — не стоять". Какое вымахало дерево, подумала она. А был кустик. И она вспомнила, как первые годы следила, чтобы кустик поливали водой, чтобы он не засох. И Вера, ее умершая девочка... Да, Веры уже не было к тому времени.
Она вспомнила, как сын Мотя на второй день привел компанию мальчишек, и они построили голубятню за домом. Да, целая банда заявилась к нам во двор, подумала она. Но у нас они никогда ничего не трогали... Большой человек... Гоняли голубей. Угоняли, и у них тоже угоняли. Драки, банда на банду... Ее ладонь прикасалась к неровностям коры, и это была живая кора живого клена. Бабушка следила за тем, какое приятное ощущение испытывает ее ладонь от соприкосновения с деревом и как ощущение расслабленности и покоя передается вверх по руке и разливается по телу. Жаль, подумала она. Очень, очень жалко. И обидно, ах, как обидно расставаться с домом, с обжитым местом, с людьми вокруг. Жаль... Щемит сердце, ноет... Бог с ним, пройдет. Покоя нет. Нет больше покоя, только ладони все еще приятно. Приятно гладить ствол дерева. Все знакомые, про всех все знаю, кто ворюга, кто сплетник и с ним нужно ухо держать востро, кто хороший человек... С нетерпением ждали отъезда. Мечтали и ждали отъезда. Отъезд, вот он, сели и поехали, вещей-то почти нет. Да нет, наберется, одежда, постели, мало ли чего. Скарбу наберется. Наберется... Жаль... Мечтали о том, как бы уехать поскорей, и о том, как и что будет в новом доме. Обидно. Занятый он... Дела... Если бы ты знала, девочка моя, обратилась она к Вере, как жутко, как тоскливо от неизвестности и от обиды. Ей сделалось очень тоскливо в ту минуту и страшно, не за себя, за дочь и за внуков. Внуки еще не начали жить. Жизнь имеет много граней, она полна коварства, и много ловушек припасено у нее для человека. Как научить их, как защитить их от плохого? Как могу я, безграмотная старуха, научить их?
— Мама, — сказала Зинаида, — погляди, что там опять Людмила наделала. Лида недовольна, не знаю чем, я не поняла. — Она вместе с шофером сносила по ступенькам крыльца кухонный столик. Женя шел сбоку и придерживал незакрепленную дверцу, чтобы та не цеплялась по дороге. — Поставим здесь.
— Нет, — сказал Женя, — понесем сразу в машину. Так мы до завтра не уедем.
— Уедем. Успокойся, — сказала Зинаида, ее голос прозвучал сухо и недоброжелательно, и Женя подумал, отчего это она, он помогает, старается, и он ничем не заслужил плохого обращения.
— Сначала все сложим в кучу, — сказал шофер. — Сложим все, приглядимся, решим, что куда укладывать. Это не простое дело. Ехать не близко, надо так уложить, чтобы не растрясло по дороге. А то как бы не наделать черепков. Опять же посадочные места... Кто едет?
— Мама с детьми поедут в кабине. А я сяду наверху, — сказала Зинаида.
— Я с тобой в кузове, можно? — сказал Женя.
— Без тебя решим. Успокойся.
Странно, подумал Женя, чего с ней сегодня? Это было совсем непохоже на нее.
— Ладно, будем работать, — примирительно сказал шофер. — По ходу дела разберемся.
— Ну, что там? — спросила Зинаида.
— Та-а, — сказала бабушка, как всегда при волнующих обстоятельствах переходя на малороссийский говор. — Пустяки все это, несуразица. Нема ей забот, Лиде, так она их выдумывает.
— Что ты натворила опять? — спросила Зинаида.
— Ничего, — сказала Людмила. — Я рисовала мышку, а у меня получился зайчик.
— На чем рисовала?
— Та ладно тебе приставать к дитенку, — сказала бабушка напевно. — Нехай во дворе гуляет. Давай соберемся скорей. Пока доедем, а там надо все устраивать, до ночи будем...
— На чем ты рисовала?
— А там. На стенке.
— На обоях?
Людмила наморщила лоб и пожала плечами.
— Отодрать бы тебя! — со злостью сказала Зинаида. О, Господи, подумала она, чего это я на них? За что?.. За что мне такая удача? Бедная мама, подумала она. Детишки мои... Откуда эта тяжесть? Непонятно, ведь так ждали, думали, радостней дня не бывает. Не могли дождаться, когда в свой собственный дом поедем. И вот такое чувство... Такое чувство... Страшно. Лучше не думать. Все живут, и мы жить будем. Работу я найду. Все наладится. Заживем. Кругом люди. В войну я с ними с двумя управилась, выжили, не пропали. Милочке года не было. Будем жить-поживать... Ах, мама, мама моя. И сказать ничего не скажешь.
Лида открыла наружную дверь и держала ее. Муж Лиды Анатолий и шофер выносили старый дедушкин диван.
— На ребро давай!.. Полнее на ребро! — сказал шофер. — На себя прими, обратно, обратно, говорю!.. Так...
— Ну-ка давай, — сказал Анатолий.
— Давай, давай!.. Жми на газ!.. — Они застряли в проходе. — Будь здоров кушеточка. Меньше пяти пудов не потянет.
— Мама, возьми. — Фаина поверх дивана передала Лиде один, затем другой валик. Оба валика, так же, как и диван, были обтянуты черным дерматином. Лида спустила валики торцом на траву, и когда она нагибала свое грузное тело, вытягивала короткие жирные руки, юбка поднялась на толстой заднице, и Женя, стоя внизу, под крыльцом, отвел в сторону глаза.
Ну и ну, подумал Женя. Ему начинало казаться, что сборы будут продолжаться до бесконечности, и отъезд никогда не состоится. Его не мучили никакие страхи, и никакие сомнения, связанные с будущим, не омрачали его радостного нетерпения. Он был полон радужных надежд. Он не замечал упадка настроения бабушки и мамы, уровень его настроения был необыкновенно высокий, он ехал жить в столицу, в большой город с большими домами, с широкими улицами, вымощенными булыжником или асфальтом, с трамваями и троллейбусами, и люди там тоже, несомненно, особенные, не такие, как в этой деревне Малаховке. В его сознании бродили неясные мечты, которые он не пытался конкретизировать. Он ничего не планировал, отвлеченная надежда делала его бодрым и счастливым. Он жаждал новых встреч и впечатлений, познания новых сторон жизни, качественно отличных от того, что имелось здесь, в Малаховке, где автомобиль можно было увидеть не каждый день и где по пыльной улице бродили куры и гуси, а десятилетка находилась за линией, и всего-то в ней было два этажа. Мимолетная грусть расставания с Малаховкой, где все было знакомо и где оставались многочисленные друзья, заслонялась предстоящими великими переменами, взлетом в такие сферы, откуда откроются горизонты, сегодня невидимые и неизвестные.
К нему подошла Людмила.
— Женька, что я тебе скажу.
— Ну, что ты мне скажешь? — Он пристально поглядел на нее, прикидывая, стоит ли разыграть ее. Он испытывал двойственное чувство к этой маленькой стяжательнице. Было в ее характере что-то такое, что нельзя было оправдать детским возрастом. Он смутно угадывал, что здесь не в возрасте дело, что таков ее характер по сути своей и что такая она, а может еще хуже, будет и всегда в будущем. И все-таки вместе с чувством настороженности он испытывал к ней подлинную нежность.
— У тети Лиды, — шепотом сказала Людмила, — авоська яблок. Полная авоська. Яблоки вот такие, красные. Нам.
— Красные яблоки невкусные, — сказал Женя.
Людмила рассмеялась.
— Это хорошо, если тебе не понравятся.
— Почему хорошо?
— А мне подольше хватит.
— Милка, ты фрукт. Только не яблоко, а гнилая картофелина.
— Я бабушке расскажу про тебя.
— Валяй, говори. А я расскажу Игане, какая ты жадина, и он разлюбит тебя. Жадных все не любят.
— Я не жадная. Ты сам жадный, — в полный голос прокричала Людмила.
— Жадина — говядина... Жадина — говядина...
— Я не жадная!.. А ты... ты — дурак!
— От дуры слышу.
— Дурак!.. дурак!.. Я тебя ненавижу! И твоего Иганю ненавижу!
— Ну, чего вы опять, как на базаре, делите? — спросила Фаина из окна. — Женя, ведь ты мальчик, — сказала она, возбуждаясь и негодуя, — зачем ты к ней пристаешь? Нельзя быть злым. Надо быть справедливым.
Женя мысленно выругался. Только что выросла, подумал он, и уже рассуждает, как взрослая. Такая же нудная. И жирная. И тухлым от нее воняет. Он сразу вспомнил двоюродного брата Бориса, сына тети Наташи. Вот человек, тоже вырос и десять классов закончил, и в институт поступает. В иняз?.. Да. Иностранные языкъ. Или языки? Надо узнать... Борис много двигался, не уставал со мной, не корчил умирающую физиономию. "Ах, ах, ах, я уже без сил... Они мне действуют на нервы... Ах, у меня страшно болит голова", мысленно передразнил он Фаину. Тьфу!.. Борис был энергичный, он с удовольствием участвовал в возне малышей и хохотал громче всех.
— Да кто ее трогает? — сказал он Фаине.
Людмила ушла к забору и стала там обирать спелую малину. Взрослые занимались вещами. Пришел сосед, и с его помощью дедушкин диван был установлен в кузове. За воротами показался Иганя, рядом с ним — оба брата Захаровы и еще несколько жениных друзей. Женя направился к ним. Две соседки вошли во двор, поздоровались и сели на скамью у садового столика.
— Желаем счастья...
— ...обосноваться на новом месте.
— Не забывайте нас... Не поминайте лихом... Счастье... счастье... Здоровье...
Ну, ничего, подумала Фаина. Еще час, и эта кутерьма закончится. Станет тихо. Через два дня экзамен, буду готовиться. Никто не будет мешать мне заниматься. Уедут. И пусть. Давно надо было. Целый день крики, беготня. Противные, главное, лезут всюду, ничего нельзя положить. Киселя стакан спокойно нельзя выпить.
— Мама. — Зинаида следом за бабушкой вошла в кухню, где в эту минуту никого больше не было и где на двух керосинках варился обед, который нужно было увезти с собой в Москву. Она взяла ее руку в обе свои руки. — Мама, тебе очень тяжело? — И пока бабушка с удивлением смотрела на дочь и искала слова, чтобы ответить, Зинаида быстро сказала: — Я понимаю, тяжело. Я все вижу, мама. Но... все-таки это счастье, что мы переезжаем. Верно, мама?.. Мне тоже тяжело, душа болит. Мне утром страшно сделалось. Я как увидела утром машину, как начали вещи выносить... Кровать, стулья... Такое чувство... Или заплачу, закричу, или сердце разорвется. Страшно, все там будет новое, все чужое. Это только дети не понимают. А может, так, как они, и есть самое умное?.. Я понимаю, мама, тебе тяжелей, чем мне.
— Нет, — сказала бабушка.
— Знаю. Я знаю, мама. Дом... Целая жизнь прошла. Все знакомое, люди вокруг знакомые. Все привычное... Только, мама, чем здесь, там нам лучше будет. Нам всем будет лучше. И тебе тоже будет лучше, чем здесь, с ними.
— Дочь моя, — с удивлением и нежностью сказала бабушка. — Удивительно, откуда ты все знаешь? Ты словно ясновидящая.
— Мама, тебе будет лучше со мной, чем здесь оставаться.
— Прямо в самую душу проникла. Откуда у тебя такая способность?..
— Ну, а дом... Что дом, в конце концов, жалеть? Всюду люди, всюду жить можно. Погляди, как дети тебя любят.
— Обо мне теперь какой разговор может быть? Обо мне не думай, Зина. Не думай. Чего мне теперь осталось? Ты да внуки были бы обеспечены... здоровы...
— Дети тебя любят... Все-таки это счастье, что мы переезжаем.
— Одно уж то счастье, что будешь ты сама себе хозяйка.
— Мне утром прямо-таки страшно сделалось. Такая тяжесть, мама...
— Я рада за тебя, — сказала бабушка и почувствовала, как становится спокойно на душе и пропадает боль, которая давила сердце, отдавая в левое плечо и руку. Дочь моя, дочь моя, с нежностью подумала она. Может, правда, лучше не думать ни о чем? — Давай поглядим, как наша каша варится... Не думай обо мне...
— Ну, как не думать, мама? Я обо всех думаю.
— Вот о детях думай, их надо на ноги ставить... О себе подумай. Не возраст еще хоронить себя... Будешь сама себе хозяйкой, будет тебе спокойно. Одно уж это счастье... Ты добрая, Зина, ты не в черствую породу ихнюю. Не в них ты пошла. Не в них. От этого и способность такая у тебя...
— Да, дети, — сказала Зинаида.
— Лезут в голову воспоминания сами собой. Всякие. Обо всем. Иной раз сама не знаю, к чему. Я сейчас вспомнила, как вы с Мотей подрались. Мотя уж был постарше Жени, лет двенадцать. Ну, а ты, наверно, как Женя, была. Ох, и натерпелась я!.. Он тебя всю измордовал за то, что ты ему палец прокусила. Ты котенка принесла, и отец разрешил. А Мотя со своими бандитами взяли и того котенка на заборном столбе повесили. Мой-то как увидел, разврат, говорит, царствие ему небесное. И давай Мотю пороть. Здоровый мужик уже, а он его пороть.
— Тетя Люба приехала... Тетя Люба приехала, — закричала во дворе Людмила.
— Ну, вот, — сказала бабушка. — Нам только ее и не хватало.
— Ой, — сказала Зинаида. — Мама, каша сгорела. Ты не чувствуешь?
— Ой, батюшки мои. Пусти. Сгорела. Батюшки мои. Я ее сниму. Пусти меня, Зина.
— Ой, — сказала Лида, входя в кухню, — горит что-то. Что это?
Бабушка сняла кастрюлю с керосинки и поспешно опустила на подставку. Она не успела сложить как следует тряпку на ручках кастрюли, обожгла себе пальцы.
— Что горит? — спросила Лида.
— Да каша подгорела!.. Палец сожгла, бес меня!..
— Возьми растительное масло. Сразу же. Полей растительным маслом. — Лида открыла шкафчик, достала бутыль с маслом, откупорила и подала бабушке. — Посыпь сверху солью. Потерпи. Ожога не останется... Опять сейчас персональный концерт будет: Люба заявилась.
— Та-а... Я, между прочим, про себя мечтала, что в будний день она приехать не сумеет. И вот тебе. Я не помню такого случая, чтоб она, если что в голову себе вобьет, не сделала по-своему. Сколько я ее помню, а помню я слава Богу сколько... Иной раз зло берет, иной раз завидно делается, сколько энергии в ней. В ней столько упрямства, в этой Любе!.. Наказание мое... Ну, дочки, — сказала бабушка, переходя на шутливый тон, и обе дочери увидели, как улыбка осветила ее лицо и в нем проступили черты веселые и задорные, черты далекой молодости, которые они помнили с своего детства и которые когда-то были постоянно ее лицом, — крепитесь, и мне того же самого пожелайте. Слов она не понимает. Нет такой силы, чтоб ее переупрямить, это ж чистый ураган в юбке. Будем срамоту терпеть... Что можно сделать?..
— Ее энергии хватило бы, не знаю на что... на целый Днепрогэс, — сказала Лида.
— Ну, как, мама? — спросила Зинаида. — Сильно сожгла? Покажи.
— Заживет, как на собаке, — ответила бабушка.
Зинаида переложила в миску гречневую кашу, накрыла ее крышкой и замотала полотенцем.
— Пусть будет так, — сказала она. — Пора, наверное, сниматься в путь-дорогу.
— Оставь кастрюлю, — сказала Лида. — Я ее замочу и отчищу. Заберешь потом. Или привезу тебе. Не навек расстаемся. — Ей было неловко перед сестрой и матерью. И сейчас, в последние минуты перед их отъездом, ей было особенно не по себе, и было жалко мать, она ее искренне уговаривала жить здесь, в доме, ее мучили угрызения совести, а тут нелегкая принесла другую сестру Любу, которая, она знала, начнет сейчас без перерыва говорить и всем заткнет рот, и остановить ее нельзя, и вообще с этой Любой всегда прежде получались неприятности, и было неуютно от мысли, что и сегодня произведет она какую-нибудь новую пакость. Вместе с тем, Лида была втайне рада, что Зинаида с детьми уезжает и они с мужем и дочерью останутся, наконец, одни в своем доме. Она вспомнила про голубые портьеры из тяжелого бархата, которые давно были куплены, лежали в чемодане, их можно будет, наконец, повесить. Не для того мы покупали новые портьеры, подумала она, чтобы они лежали в чемодане. И мебель, и обои будут целы, и будем жить без посторонних. Какое счастье, подумала она, этот шум, эта постоянная беготня — особые нервы нужны. Она полагала, что ей следует принять безразличную манеру поведения, чтобы не показать свою заинтересованность в связи с отъездом, и так она и держала себя. Ее беспокоила Фаина, у нее начались вступительные экзамены в институт, она сидела за книгой целыми днями, нервничала, жаловалась на головокружение от усталости и не имела необходимой способности и необходимых физических сил для того, чтобы можно было надеяться на благополучный результат. Ее беспокоил Анатолий, которому еще не было пятидесяти, в последнее время он начал вдруг курить, купил несколько модных рубашек, часто менял их, задерживался вечерами на работе, а когда приходил домой, от него шел запах вина... — Слушай, Зина, я хочу, чтобы ты забрала мамин гардероб. Мы все равно купим новый, а потом снова доставать машину, это целая работа. А потом, у тебя же ничего нет. Во что ты вещи положишь? В сундуке неудобно... Забирай, решили, и не будем об этом и говорить.
— Да нет. Машина загружена, мы уезжаем. Да и не надо.
— Зина, ну, перестань, пожалуйста. Не упрямься.
— Не надо, — сказала Зинаида. Она мысленно представила свой новый дом, бывший на самом деле только частью дома, поискала глазами место, куда мог встать гардероб, и не нашла. Едва могли разместиться две кровати и диван. В комнате было двенадцать метров, имелась еще терраса, и со временем ее можно было утеплить, но это было совсем непросто сделать. Бабушка ездила в Москву столько же раз, сколько ездила Зинаида, и все видела своими глазами, однажды они брали с собой Женю. Но Лида никогда не бывала на их новой квартире. — Не надо, пусть остается. Куда бы ты сама подевала вещи?
— Ну, о чем ты говоришь? Здесь три комнаты, найдется им место, черти их не возьмут. А у тебя там одна комната. Зина... — И Лида почувствовала, как кольнуло ей сердце. Ужас, ужас, подумала она. Это сестра моя. Вдова в тридцать лет. Двое детей, сироты. Но я перед ней ни в чем не виновата. Я тут ни в чем не виновата. Мы поможем ей. Пока я жива, ее дети голодными не будут. — Я скажу Толе, чтобы грузил. И знаешь, что. Я тебе отдам ватное одеяло. Новое. Оно тебе нужней. Я подумала, у вас же там накрыться нечем будет. Чем мама накроется?.. Я очень рассчитываю, что мама на зиму вернется сюда. Устроит тебя, все у тебя наладится, и она будет жить здесь.
— Это маме решать, — сказала Зинаида.
Переживает, подумала бабушка о старшей дочери. Ну, что ж, у нее тоже живая душа есть.
— Бери гардероб, Зина, — сказала она. — Бери, пригодится.
— Где мы его поставим? — спросила Зинаида.
— Приедем, решим. Найдется ему, где встать.
Зинаида с завернутой миской в руках вышла на крыльцо. И когда она ступила из-под навеса на открытое место, солнечные лучи обдали ее жаром, и она открытыми руками и шеей, и лицом ощутила, как яростно печет солнце. Жаркий день, подумала она. Сожжет нас с Женей в открытом кузове, сожжет за дорогу. А у мамы сердце, в кабине, может, душно будет, еще хуже будет.
Любовь Сергеевна, сестра Зинаиды, стояла у садового столика и разговаривала с шофером. Шоферу, видно, хотелось уйти, но он не мог проявить бестактность по отношению к сестре своего начальника, и он стоял и удивленно, с опасливой усмешкой глядел на нее, а она громко говорила. Две пожилые соседки, что пришли проводить отъезжающих, сидели на скамье с видом растерянным и раздраженным, какой всегда появлялся у собеседников Любы через пять минут общения с ней. Зинаида посмотрела и ей сделалось ясно, что Люба уже успела поговорить с ними и вот теперь переключила свою огромную энергию одинокой женщины на нового человека. Женя с компанией друзей запускали на круглом стуле заводной автомобильчик, который привезла ему в подарок тебя Люба. Автомобильчик кружил по фанерному сиденью, производя характерный шум, мальчики с восторгом следили за ним. В другом конце двора Людмила, сидя на траве, целиком отдалась игре с новой куклой, та под ее руками закрывала глаза и пищала.
— Так вы у Матвея под начальством работаете? — говорила Любовь Сергеевна шоферу. — Непосредственно с ним работаете? Давно вы его знаете? О, вы все равно не можете его знать так хорошо, как я. Сколько, вы думаете, мне лет? Интересно, что вы скажете.
Шофер, который порывался ответить, и, может быть, на всякий случай ответить комплиментом, вынужден был с ошалелым видом закрыть рот. А Люба продолжала без перерыва говорить, извергая слова и фразы, ее мысли неслись галопом, перескакивая с предмета на предмет, и она не оставляла паузы, чтобы можно было вставить хотя бы одно слово. Это была ее обычная манера вести беседу. Но сама она не понимала своей неуравновешенности и не понимала, почему тяжело и неприятно иметь с нею дело. Она не умела контролировать свои поступки. По ходу разговора, если это можно было назвать разговором, у нее временами появлялось желание выяснить чье-либо мнение по какому-либо поводу, но не успевала она задать вопрос, как на ум ей приходило новое интересное соображение, и она спешила поделиться им, отбрасывая предыдущую мысль, и никто не мог рассчитывать на то, что заданный ею вопрос означает возможность вступить в разговор.
— Он стал крупной шишкой, — сказала она о брате. — Шишка на ровном месте... Еще до войны его из шоферов повысили в должности. Но, конечно, пост, который он занимает сейчас, нельзя сравнить с той должностью. Ясно, сейчас он плевать на всех хотел. Занимая такой пост, я думаю, он не станет занимать деньги на покупку кровати, как до войны, когда ему дали комнату от работы. И кстати сказать, он мне так и не вернул их. Но я не к тому, что деньги, меня никогда не интересовали деньги. Вы знаете, я не из таких людей, как вот эта моя сестра. Это старшая сестра. И муж у нее такой же. Они за копейку удавятся. Не-ет, меня деньги не интересуют. С собой все равно не заберешь, а копить для кого-то, для черта... У меня на работе недавно совсем еще не пожилой мужчина, прекрасный человек, интеллигентный, так следил за собой... Я только что об этом случае рассказывала... Копил-копил. Тоже копил. Но он не как Лида, эта старшая сестра моя, он так следил за собой, никому из нас не приснится. Пришел вечером домой, живет он на Таганке, то есть жил на Таганке, это недалеко от меня, я живу возле Павелецкого вокзала. Знаете, рынок там есть? Ну, Зацепский рынок... Вечером пришел домой, а у него третий этаж без лифта, пришел, жена подает ужинать, только отвернулась. Секунда!.. Отвернулась, он наклонился ложку поднять. Ложка упала. Поворачивается... А надо сказать, что мы, медицинские работники... я ведь врач, врач-бактериолог, но это неважно, я всю жизнь в медицине, и в медицине разбираюсь... Медицинские работники знают много такого, что другим людям неизвестно. И я удивляюсь, как он не проконтролировал себе давление. Это просто удивительно. Удивительно. Он был гипертоник, и, видимо, в этот день переутомился, потом поднялся пешком на третий этаж... Такой видный, такой интеллигентный человек, так следил за собой... Такой... Одним словом, таких людей сейчас не осталось!.. Он был последний... У него еще было сгущение крови, не тромбофлебит, но, видимо, склонность к тромбофлебиту, я думаю, у него была. И вот с гипертонией... Ему надо было прийти, тихонько лечь, полежать, принять меры. И ни в коем случае, ни в коем случае не делать резких движений, не наклоняться, не есть жирной пищи... А у нас, знаете, многие сядут, нажрутся жирного, жареного, еще наперчат!.. Нет, но он был не такой. Что вы, он так следил за собой, как никто из нас!..
Зинаида подумала, как счастливы дети, которые могут увлечься своими делами и не слушать этот бред, не имеющий конца. А может, независимо от их воли, этот бред так же, как в мое, проникает в их сознание и глубже, в самую душу, действует как отрава, только у них он действует медленнее и незаметнее, но результат получается тот же самый. Женя взял в руки автомобильчик, вставил в отверстие ключ и несколько раз повернул. Какой он крепкий у меня, подумала Зинаида. И волосы светлые, слегка курчавятся. Ее глаза следили за сыном, и это было отдыхом для нее. Женя был сильнее большинства своих сверстников, шире в плечах, и, хотя рост у него был средний, даже Толик Захаров, которому пошел двенадцатый год, не выглядел старше него. У Саши были волосы темные, подумала Зинаида о муже, и у меня темные. Вот у Милочки тоже темные. У мамы, у всей нашей породы... у мамы даже черные, жесткие. А Женя, говорят, в того деда пошел. Не знаю, я его не видела... Плотная, ловкая фигура сына переместилась в толпе ребят. Один из мальчиков толкнул плечом и оттеснил другого, тот был поменьше ростом и щуплее, он протянул руку и пытался сопротивляться; между ними началась возня. Володя, крупный мальчик, без труда взял верх над щуплым противником, но тут Женя основанием ладони ударил его в плечо, и Володя, чтобы не упасть, отскочил на несколько шагов назад. Женя одним прыжком приблизился к Володе, дважды ударил его кулаком в грудь и оба раза попал.
— Ну, что?.. Ну, что ты пристал? — разозленно сказал Володя, но в голосе его не было вызова.
— Не приставай к Севке! — сказал Женя. — Нашел, к кому приставать.
— Да он первый лезет.
— Я вижу. Не приставай... Смотри, я уеду, но я приезжать буду. Я тебе задам!.. Нашел, с кем справиться.
— Нужен он мне очень, приставать к нему.
— Вот и не трогай его. Не смей его трогать, — серьезно сказал Женя.
— Подумаешь, нужен он мне. К глисте вонючей приставать... Очень нужно руки пачкать... Делать мне нечего.
— Эх, ты!.. Жирный — поезд пассажирный...
— Кто, я — жирный? — Это было постоянное прозвище Володи, но он каждый раз заново удивлялся, услышав его, и злился. — Я — жирный?.. А ты баран с завитушками!.. Баран!.. баран!.. — Последние слова Володя крикнул от ворот, куда он добежал с неожиданной быстротой.
Мальчики засмеялись.
— Поезд пассажирный... Жирный, — повторили несколько голосов.
— Женя!.. — позвала Зинаида. — Женя, пойди ко мне.
— Ну, что? — сказал Женя. Голос матери остановил его в тот момент, когда он приготовился стартовать в стремительном беге и отомстить за обиду.
— Пойди ко мне.
— Сейчас, — недовольно сказал Женя.
— Никаких сейчас. Иди сейчас же... Мы сейчас уезжаем, — сказала Зинаида, не желая замечать сердитого вида Жени и прикасаясь рукой к его волосам.
— Прямо сейчас?.. Уезжаем, — радостно повторил Женя. Все заботы моментально исчезли из его памяти. Зинаида увидела излучающую синеву обрадованных глаз.
Она пропустила через пальцы его мягкие волосы, несколько раз провела рукой по голове, на секунду задержала на макушке и, погладив ему затылок, остановила руку на загорелой шее.
— Печет солнце, — сказала она. — Женя, надо тебе что-нибудь на голову надеть. Мы наверху поедем, ехать долго. В самую жару.
— Не надо, мама. Мне ничего... я не боюсь жары.
— Может, наденешь зеленую тюбетейку?
— Нет, не надо...
— Только не надо отмахиваться, не подумав, — сказала Зинаида. — Напечет голову, получится солнечный удар. Что тогда?
— Не напечет. Мама, мне солнце не напечет...
— Ладно. Давай так. — Ей надоело обычное пустое препирательство и не было времени, чтобы спокойно, не раздражаясь, получить удовольствие от такого общения с сыном. — Вот в той моей сумке... Я наверху там положила тюбетейку. Возьми ее и надень... Я сказала, надень. А по дороге решим, снять всегда можно...
— Ты можешь замолчать! — сказала бабушка, обращаясь к Любе. Зинаида посмотрела в ту сторону; Женя тоже повернул голову на раздраженный голос бабушки. — Ты можешь прекратить, наконец?.. Это же просто стыд! Чужой человек, ты его в первый раз видишь... Человек с работы мотиной, а ты несешь Бог знает что!.. С работы!.. Чужой человек... Ну, ум у человека должен быть?.. Ну, нет ума у человека. Нет стыда. Где взять, если нет?..
— О! — сказала Любовь Сергеевна, дергая снизу вверх головой, шеей и всем своим телом. — О! — повторила она, сотрясаемая возбуждением, которое она удерживала с самого своего приезда и которое тем сильнее теперь рвалось наружу. — У тебя есть ум!.. Ты — умная!.. Чтоб у всех моих врагов было столько ума, сколько у тебя! Оставляет свой дом дочке с зятем и уезжает в какую-то дыру! Не дочь с зятем уезжают, а ты уезжаешь!.. Ты должна была здесь провести свою старость, здесь, где ты всю жизнь прожила... Они должны были уехать, если вы вместе не могли жить! Они должны были уехать, а ты должна была остаться... Ну, и семейка!.. Пропади она пропадом, семейка! Я живу одна, и я счастливый человек, что никого из вас не вижу... из них не вижу... Ноги моей не будет больше здесь! Родную мать обмануть!.. Это такое даже в Африке не увидишь! В Африке не бывает, я уверена!..
— Остановите ее, — крикнул Анатолий. — Слушайте, это же форменная сумасшедшая. Нельзя же... Она невменяемая. Пусть замолчит!
Шофер потихоньку ушел к своему грузовику и принялся запускать мотор. Женя, удивляясь истеричному крику тети Любы, радуясь отъезду и неясно думая об Африке и африканских жителях, пошел за шофером.
Он шел по двору, нарочно заплетая ногами, и солнце заливало двор ослепительно ярким и горячим светом. Босые ноги ощущали тепло сухой, примятой травы и желтого малаховского песка в тех местах, где не росла трава, и он старался казаться сутулым и волочил ноги, Зинаида смотрела на него и думала, какой он красивый, крепкий и стройный. Шофер крутил ручку заводного ключа. Виктор, младший брат Захаров, сидя в кабине, нажимал ногою стартер. Он уцепился левой рукой за руль, а локтем правой отталкивал Иганю, не желая уступить шоферское место.
Зинаида несколько раз настойчиво повторила: "Люба... Люба..." Она хотела привлечь ее внимание и успокоить, но попытка не удалась. Любовь Сергеевна с помутненными глазами, обращенными внутрь себя, никого не слушала. Последние слова Анатолия задели ее, и она прокричала визгливым фальцетом:
— Ага!.. Крохоборы!.. Что, совестно? Стыдно вам?.. Не надо было подличать!..
Испарина выступила на ее лице. За то время, что она разговаривала с шофером, тень от дерева, которая вначале защищала ее от солнца, переместилась в сторону. Любовь Сергеевна стояла на солнцепеке, и от жары еще тяжелее сделалось внутреннее напряжение, угнетавшее ее, но она не замечала этого. Она не умела выразить свои чувства, не умела рассказать, как уже в электричке, по дороге в Малаховку, размышления о младшей сестре и матери, галопирующие мысли о прошлом матери, о несправедливости вывели ее из равновесия. Ей было жалко мать и поэтому она злилась на нее. Она негодовала на старшую сестру. Будущее Зинаиды беспокоило ее. Она не умела рассказать, как, подходя к дому, она увидела процедуру погрузки, еще издали увидела грузовик и как взвинтились ее нервы, какое возбуждение охватило ее, а она сдержалась и более получаса сдерживала себя, но теперь конец, конец ее терпению, она не будет молча смотреть на подлость и несправедливость одних и непереносимую глупость других. Потная, красная от жары, она крикнула с визгливыми нотками в голосе:
— Мой несчастный отец всю жизнь трудился, умер в таких мучениях... Если бы он ожил и посмотрел, что здесь творится, он бы снова умер! Он счастливый человек, говорю я тебе, счастливый человек, что избавился от таких дочерей, как мы все!.. Мы все эгоисты, только о себе думаем. А о Матвее мне больше и не говорите... Слушать не хочу! Тоже мне сын! Хорош сын!.. Мужчина не мог навести порядок!.. Он мужчина, он должен был приехать и так взять в оборот этих вот крохоборов, чтоб им кисло сделалось!..
— Перестань!.. Замолчи!.. — сказала бабушка, держась рукою за сердце. — Постыдись людей...
— Кто-нибудь остановите ее, — сказал Анатолий. — Ее надо заставить!..
— Но он и не думал вмешиваться, — кричала Любовь Сергеевна. — Он плевать на всех хотел!
— Перестань!.. — сказала Лида. — Хоть бы один раз ты пришла, как нормальный человек... Без скандала... Всех нас позоришь...
— Ноги моей здесь не будет!.. Мерзавцы!..
— Никто плакать не станет, — сказала Лида. — Будь у тебя стыд, ты бы себя так не вела!.. Хватит тебе!..
— Ага!.. Стыд?.. Ты говоришь, стыд!.. Стыд!.. Копейку копите, крохоборы! Подавитесь!.. Мне только жалко Фаину, что она родилась у таких родителей, как вы! Не будет вам добра от вашего крохоборства! Вот ты поглядишь... Поглядишь! Ты все жалеешь, копишь... Она вот занимается, и толку не будет от ее занятий... У нее головные боли, потому что еще в тридцать втором году ты кормила ее кашами... Кашами!.. кормила ее, а о витаминах понятия не имела... Бескультурье! невежество!.. Она так поступит в институт, как я буду папой римским!
— О!.. О-о-о!.. — Фаина, рыдая, стояла на крыльце. Она ударила себя кулаками в грудь. Прижала руки к груди, затем отняла правую руку и ухватилась за волосы, словно плакальщица на обряде раскачивая головой. — О-о-о!.. Мама, уберите ее!.. Ненавижу!.. Папа!.. — Она отвернулась, повисла на перилах, и было мгновение, когда казалось, она свалится вниз головой на землю.
Лида бросилась к крыльцу.
— Добилась своего? — крикнула она Любе. — До чего ж ты низкий человек!.. — Она посмотрела на мужа и остановилась, не дойдя до крыльца.
— Я убью эту фурию!.. Я не ручаюсь за себя!.. Пусть... она... сейчас же!.. Сейчас же!.. Сию минуту, или я за себя не ручаюсь!.. — Анатолий топал ногами, не двигаясь с места. Его толстая шея сделалась красной, он с наклоненной головой глядел себе под ноги и, изменив обычной своей сдержанности, кричал и топал ногами.
— Толя... Толя, — сказала Лида.
Фаина перестала рыдать. Время от времени раздавались тихие всхлипывания.
— Мама, — сказала Зинаида, — давай уедем. Ну их всех!.. Не расстраивайся, пожалуйста. Это ж Люба, чего от нее ждать?
— В кого она такая уродилась? За какие грехи?.. Наказание мое... Как приедет, так сором.
Зинаида улыбнулась.
— Ты же знаешь, что это Люба. И нечего расстраиваться. Она всегда такая. Она не может быть другой. Просто не может, даже если захочет!
— Ты права, Зина... Но как нам сделать, чтобы... Надо как-то отвадить ее, чтоб она туда к нам не ездила... Хоть пореже ездила... Чужие люди... Всю улицу вверх ногами подымет... Ты слышала, что она тут шоферу наговорила? И про соседей, и про свои женские дела. И такие вещи говорит!.. Я готова сквозь землю провалиться. Паня и Терешина пришли, сидят бедные... Стыдно!..
— Они ее знают, мама, не первый день.
— Совсем надо быть без ума... И про Мотю. Шоферу. Ведь не шутка — работа, такая должность.
— Вот и уедем давай.
— Уедем. Уедем, — сказала бабушка. — Давно пора ехать... Посидеть надо, помолчать на дорогу.
— С Любой помолчать не удастся... Давай, мама, сами, своей семьей сядем и помолчим. Я сейчас Женю позову... А Милочка и так молчит. Погляди, играет новой куклой и сколько времени ее не слышно.
— Золотая детка моя, — сказала бабушка.
Любовь Сергеевна переместилась ближе к Фаине и мягким, нежным голосом, просветлев лицом и глазами, осторожно сказала:
— Глупая... Ты меня ненавидишь? За что? Я-то при чем? Я всегда тебя жалею. Тебе надо бросить их, пока не поздно, и уйти куда глаза глядят. Такие родители не должны иметь детей... Ты несчастная, что ты у таких родителей родилась.
Фаина повернула к ней помятое, мокрое от слез лицо.
— Вы уже сто раз это говорили!.. Не нужна мне ваша жалость!.. Сколько можно говорить одно и то же?.. Постоянные скандалы... Каждый раз одно и то же!..
— Не плачь, — сказала Любовь Сергеевна, и в голосе ее прибавилась дрожащая интонация. — Ты не должна принимать так близко к сердцу. Чего ты плачешь?.. Ты бы поглядела на моих соседей... Ты знаешь, я живу в общей квартире...
— О, Господи! — сказала Фаина. — Можно подумать, что вы вчера туда въехали, или даже сегодня, и что вы не живете там давным-давно!
— ...Они душу вкладывают в своего ребенка... Это молодые, через комнату от меня... Очень... очень неприятные люди, сопляки еще... На днях на кухне она... Но это я после расскажу тебе... Ты бы поглядела, что эти сопляки делают для своего ребенка. Тебе и твоим родителям такое не приснится!
Зинаида усадила Людмилу и бабушку в кабину. Женя забрался в кузов. Его друзья стояли тесной кучкой, и над ними висел в воздухе гомон детских голосов и смеха. Соседка помахала рукой.
— Счастливо устроиться... не забывайте...
— Зина, — сказала бабушка, — ты надела косынку?
— Женя!.. приезжай обязательно!
Соседи стояли у палисадника, в тени могучей липы, и махали отъезжающим. Анатолий, занятый тем, что соединял створки ворот, остановился и глядел на машину. Лида подошла к кабине с той стороны, где сидела бабушка. Любовь Сергеевна вышла из калитки. Зинаида села на край дивана, рядом с сыном, правым боком к движению, лицом к гардеробу, который был поставлен напротив дивана, и так как колени ее уперлись в ящик гардероба, широко их расставила. Слева от нее стояла коробка с посудой, она взялась за нее рукою.
Женя привстал и, облокотясь на кабину, с жадностью глядел по сторонам и старался ничего не упустить. Грузовик вздрогнул и медленно поехал, разворачиваясь на пыльной улице. Солнце припекало Зинаиде затылок, затем переменило место, обдало жаром левую щеку и продолжало рывками смещаться слева направо; оно было заслонено гардеробом в тот момент, когда готово было направить свои лучи прямо в лицо Зинаиде. Через несколько секунд оно вновь показалось и утвердилось на правой ее щеке.
— Как хорошо мы сели, — сказала Зинаида. — Удачно получилось. Когда свернем на шоссейную дорогу, гардероб нас спрячет от солнышка. Женя, гляди, как хорошо. И наши в кабине с теневой стороны окажутся. Бедный шофер, его будет жарить всю дорогу. Но он мужчина. Надо полагать, он привычный.
— Мама... Мама, гляди, Жучка прибежала.
— Откуда она взялась?
— Отвязалась. Возьмем ее с собой в Москву, раз уж она здесь. Возьмем, мама, а?
Машина остановилась.
— Бабушка ее в кабину впускает.
— Зина, беру того пса неотвязного, — раздался голос бабушки. — Видно, судьба. Почуяла хвороба, что насовсем уезжаем, вырвалась...
Черная дворняга, визжа от беспокойства и радости, влетела в кабину, и Женя в маленькое окошко увидел, как она вскочила всеми четырьмя лапами на колени сидящих там людей, облизала лица Людмилы и бабушки, и те никак не могли успокоить ее. Этой собаке, когда она была щенком, Женя присвоил гордое имя Джек; дедушка и бабушка и все остальные звали ее Жук. Это было примитивно и неинтересно, но, сколько Женя ни настаивал, взрослые взяли верх, а когда однажды Жук народил четырех щенят и оказалось, что он это не он, а она, собаку без лишних раздумий переименовали в Жучку.
Шофер сделал попытку завести машину от стартера. Мотор заскрежетал два раза подряд и умолк. В наступившей тишине раздался голос Любови Сергеевны:
— Если бы я жила вместе с моими родственниками, я бы давно была в сумасшедшем доме. Мне никто не нужен. Я живу одна... Я счастливый человек! У меня уже две недели сыпется потолок, в комнате разгром, хоть не живи дома, это рассказать вам... В общем, это целая трагедия. Я уже несколько раз заявляла уполномоченному по дому... есть у нас в доме один такой пьяница, глазки заплывшие, вот такая красная рожа... Чтоб у него в голове сыпалось!.. Но я счастливый человек, что не вижу моих родственников и живу одна!
Шоферу удалось завести машину, и шум мотора заглушил для Зинаиды дальнейшие слова сестры. Она не поняла, к кому обращалась Любовь Сергеевна, и не стала это выяснять, с облегчением думая о том, что избавляется от нее, от Лиды, от своего унизительного положения. Но тут она услышала визгливый голос, перекрывающий завывания двигателя и грохот ударяющих друг о друга бортов:
— Осторожно поезжайте!.. Берегитесь солнца и пыли!.. Берегите глаза!.. Я приеду в воскресенье!..
— Женя, сядь, — сказала Зинаида, — а то упадешь. Или, не дай Бог, заденет проводом.
Машина мягко покатила по песчаной дороге, увозя их из Малаховки.
Около двух часов дня, когда жара достигла наивысшей точки и раскаленный воздух уже не был душный, и солнце уже не обжигало, а просто сжигало все, что не было скрыто от его лучей, запыленный грузовик проехал мимо метро Сокольники. Последние полчаса его маршрут пролегал по асфальтовой дороге Садового кольца, затем по Красносельской улице, но здесь, при въезде на Стромынскую улицу, асфальт кончался, и снова начинался булыжник. Зинаида сидела в кузове, и окружающий видимый мир доходил к ней словно сквозь струящуюся пелену. Ее лицо сделалось пунцовое, набрякшее, руки и ноги, неудобно расставленные, тоже набрякли и затекли. От долгой дороги, от жары ее ощущения притупились, и она не обратила внимания на то, как усилились толчки и сотрясения машины, когда асфальт сменился булыжной мостовой. Она устала думать о будущем сына, о дочери, о себе.
Здание метро осталось слева от них. Оно было окружено деревянными ветхими строениями. Двухэтажный дом перекосился на одну сторону, и на ум пришло сравнение с гармошкой, которую развели широко, а потом начинают сводить одной стороной, и она сплющивается, а другая сторона остается растянутой. Справа от себя они увидели пожарную каланчу, возвышающуюся над всей округой.
Грузовик покатил вниз, по узкой, извилистой Стромынке, по деревянному мосту переехал через Яузу и стал подыматься вверх по крутой горе к Преображенской площади. Во всю длину горы, слева от них, стоял восьмиэтажный кирпичный дом. Он словно вгрызался в гору, и если в начале его этаж был пятым, то в самом конце, когда грузовик поднялся наверх, этаж становился первым, а тот, что был внизу горы четвертым этажом, наверху переходил в полуподвал и пропадал вовсе. Сразу же после кирпичного дома они увидели небольшое каменное строение, на котором была помещена вывеска "Кинотеатр Орион", а справа, через дорогу от кинотеатра, на доме было написано "Ресторан Звездочка". Они проехали еще немного, и после Преображенской заставы началась Большая Черкизовская улица.
Здесь булыжник был положен совсем как попало. Проезжая часть имела большие и глубокие рытвины. Вещи в кузове заходили ходуном. Шофер сбавил скорость. Туча серой пыли, поднятая в воздух машиной, медленно расползалась, частью возвращаясь обратно на дорогу, частью оседая на высохшие акации в сквере. Большой сквер занимал середину улицы и тянулся две трамвайные остановки, но трамвайную линию с машины не было видно. Обе трамвайные колеи шли по ту сторону сквера, и за ними, тоже невидимая с этой стороны, располагалась дорога, по которой двигался транспорт в обратном направлении. Деревянные одноэтажные дома, заборы и палисадники стояли вдоль всей улицы.
Грузовик доехал до конца сквера и повернул налево, на Халтуринскую улицу. На углу был двухэтажный кирпичный дом, в котором помещалась прядильная фабрика. Трамвайная линия тоже повернула налево, и, так как Халтуринская была не такая широкая, как Большая Черкизовская, им пришлось остановиться и подождать, пока трамвай, делающий остановку, закончит посадку пассажиров и поедет дальше.
— Вот наша улица, — сказал Женя. — Мама, это наша улица?
Он, еще когда увидел сквер и акации, начал узнавать это место, но промолчал, боясь ошибиться.
— Трамвай, кажется, тоже тот самый, — сказал он. — Восьмерка... Мама.
— Может быть, — сказала Зинаида. — Ох, сынуля, ничего я уже не помню. Голова ничего не соображает.
— Если сейчас будет трамвайный круг, значит, мы приехали... Мама, помнишь, трамвай делал круг, и там лежал дядя, которому отрезало ногу?
— Это был не дядя, а мальчик. — Она произносила слова и отчетливо слышала, как ее голос вместе с толчками машины перемещается из горла в грудную клетку. — Это мальчика задавило трамваем. Видишь, как надо быть осторожным.
— Верно, — сказал Женя, — все говорили, что мальчика. Но если он был без ног и такой длинный, значит, это был дядя? Мальчик не может быть такой длинный.
— Откуда ты знаешь? Может быть, трамвай его переехал, а это только так говорится, что отрезало...
— Смотри, смотри. Вот этот круг. А там дальше, смотри, могилы, кладбище. Смотри. Ну, мама, смотри.
— Я верю. Верю. Мне неудобно голову назад выворачивать.
— Приехали, — заметил Женя. — От этой остановки мы шли немного пешком туда...
— Наверное, приехали, — сказала Зинаида. — Это Черкизовское кладбище. И Черкизовский круг.
— Тридцать шестой трамвай на кругу. И четырнадцатый, — заметил Женя. — А восьмерка прямо поехала. Смотри, мама, одна трамвайная колея стала... Правильно, приехали. Ура-а!.. Милка, Жучка, приехали!..
— А ну-ка сядь! — быстро сказала Зинаида. — А то ты у меня, кажется, приедешь по одному месту. Додумался, через борт перегибаться... Акробат.
Восьмерка съехала на одну колею и повернула на Гоголевскую улицу, направо. Они поехали по Халтуринской, пересекли Гоголевскую улицу, Знаменскую, Лермонтовскую. Халтуринская улица, на которой располагались аккуратные, небольшие кварталы садов, деревянных домов и заборов, выглядела красивой. Многолетние, раскидистые деревья стояли вдоль дороги. Машина подрулила к левой стороне и остановилась возле углового дома, на углу Халтуринской и Лермонтовской улиц. Толпа мальчишек прибежала вслед за машиной.
— Полуторка приехала...
— Это к Титовым приехали...
|
|
