Валечка

Страшно Валечке? Конечно, страшно, а у взрослых свои дела — только кошка бабушкина и встречает. Вон уже сидит черный столбик возле тропинки, а до дома-то еще далеко — да с нею веселей.

— Бабушка, война кончилась. Победа! Нам в школе сказали.

Агафья Федоровна, работавшая в огороде, разогнула затекшую спину и посмотрела на внучку.

— Победа?

И в душе что-то отпустило, точно пружина ослабла.

***

Все старшие сыновья погибли на фронте.
Погибла и дочь Соня в ленинградскую блокаду — страх свой не перенесла за детей и мужа: из деревни под Псковом, куда она семилетнюю Валечку отправила на каникулы после первого класса, ни весточки, а там немцы. Трехлетнего Мишу и восьмилетнего Витю за Ладогу увезли «дорогой жизни». И от мужа с фронта — ни письма.
Вот Соня руки на себя и наложила — думала, что погибли все.

А Валя-то ведь как чуяла это... Бывало, Федоровна все ругалась на внучку:
— Ой, нехорошие игры у тебя, девонька.
А девонька палочки травинкой крест-накрест свяжет, в листик завернет да между щепочек положит, потом ямку выкопает и хоронит...
— Мама умерла, бабушка. Я знаю. Она умерла.
— Ну откуда ты знать можешь? Жива мама твоя.
— Нет, бабушка. Не жива...

Почему Валя знала это — объяснить не могла. Просто очень боялась маминой смерти и, может быть, так пыталась отвести ее, обмануть.

Немцы пришли в их деревню почти сразу, как война началась. Порядки свои установили, дома заняли — пришлось в хлева переселяться, скотину колхозную угнали (единоличную оставили) да доброго еврея Михеля с семьей расстреляли — вот и все.
Свои успели предупредить, что встречать иродов надо хлебом-солью, дабы не гневить попусту. Самый ветхий в деревне старик и вызвался — все равно потом в расход идти у своих же.
Так и жили в оккупации — крестьянским трудом.
Зря немцы не лютовали — в регулярной армии строгие порядки, а вот партизан и местные боялись — после них деревни ровняли с землей.

Зимой 44-го наши в наступление пошли. Бабушка с дедом Ильей и детьми младшими да внучкой в лесу со скотиной укрылись. Загон для животных построили, себе жилье соорудили: яму вырыли в снегу, лапником еловым выстлали, сверху шалаш из того же лапника.

Укрылись, называется. Костер развели в полосе боевых действий — снаряд аккурат в него и угодил. Илью Акимовича сразу насмерть, Валечку контузило и в ножку ранило, а восемнадцатилетнего Ваню в голову. Пришли смершевцы — здоровых увели на допрос, а потом за линию боевых действий. Раненых перевязали и велели оставить — сказали, что их потом санитары заберут...
Ночью Ваня умер, а на рассвете солдат в маскхалате заглянул в шалаш. Спросил: «Есть кто живой?»
Вынес мертвого, положил тут же и ушел.
Валечка трое суток пролежала в яме, глядя на Ванины ноги. Боли не чувствовала, холода тоже. Ни страха не было, ни голода, ни жажды — может, результат контузии.
Только очень Ваню жалко было.
Лежала и слушала пролетающие снаряды и все ждала — вот сейчас попадет прямо в нее.
На четвертые сутки пришел пожилой санитар, спросил: «Идти можешь?»
Могла... Странно — болела нога или нет — не понимала.
Взял ее под локоть, и она запрыгала на одной ножке в сторону косогора.
Начался артналет. Санитар велел лечь на бок, и они скатились по высокому откосу прямо к блиндажу.
Когда ложились — косогор белым был, а как внизу оказались — почернел, взрывами изрыло.

Из блиндажа ее увезли в лодочке-плоскодонке собачки — такие добрые, смелые.
Везли долго — или так ей казалось, и под головой было что-то мягкое, а над головой свистели снаряды, и Валя лежала и думала, как и в шалаше: «Перелет, недолет…»
И все ждала прямого попадания.

В санпропускнике вымыли, переодели в солдатскую рубаху и гимнастерку (девочка не помнила — было что на ногах или нет, ведь, когда мина попала в костер, она, разувшись, сушила ножку над огнем. Вот в пятку и ударило — будто бревном. И звук такой тупой, противный. А дедушка Илья как стоял напротив, так и упал навзничь — осколочек крохотный в глаз вошел и из затылка вышел. День тогда выдался веселый. А насмешил всех Илья Акимович, который, промочив валенки, переобулся в деревянные немецкие башмаки да штаны в носки шерстяные заправил – не по-нашему. Молодежь так и каталась со смеху, да еще бабушка масла в огонь подливала, повторяя: «Паганель, Паганель…» Она перед войной, когда у Сони гостила в Ленинграде, в кинотеатр ходила на фильм «Дети капитана Гранта» — больно похоже.

Полевой госпиталь — огромный брезентовый шатер, на полу рядами носилки с ранеными — кровь через повязки, крики, стоны, слезы взрослых мужчин — кто в бой идти продолжает в бреду, кто маму зовет...
Вышел хирург усталый из операционной. Пошел по проходу, останавливаясь возле каждых носилок — рядом медсестра, уже с историями болезней в руках.
Поравнялись с Валей — она сидела с разбинтованной ножкой.

Сестра зачитала диагноз:

— Слепое осколочное ранение стопы.

Врач глянул на рану:

— Сейчас не до ноги — после войны осколок вынут.

Велел лишь промыть и наложить свежую повязку. На контузию никто и внимания не обратил, а на то, что перепонка ушная лопнула, и подавно.
Да, было не до «пустяков» — резали и шили без наркоза и прямо на носилках, а раненых было столько, что не сосчитать. И все новых подвозили.

Почти год Валя кочевала с военно-полевым госпиталем, а как до границ Восточной Пруссии добрались — главный врач к себе вызвал, усадил напротив и сказал, что мама умерла — еще в блокаду, и от папы нет вестей. Справки наводил — удочерить хотел. Отказалась, запросилась назад — к бабушке.

А осколок так и остался в ноге — доктор сказал, что тревожить его не надо — он капсулировался.

***

Победа...
Агафья Федоровна взяла лопату да мешок рогожный и ушла в сторону озера, а вернулась уже с закатом.

— Бабушка, ты куда ходила?

— Да схоронила я того солдатика… хватит и ему воевать.

Обняла внучку — молча переглянулись и так же молча заплакали.

Победа...

Вот и все. Теперь можно плакать — снова из сильных женщин превратиться в слабых.
Ну хоть ненадолго...

09.05.2009