Паутинки.

Тамара Егорова

«Опята пошли, опята!» - только и слышно по приезде на дачу со всех сторон.
Обычно эта новость распространяется мгновенно. И так – каждую осень. Вот и сейчас, все ревностно провожают глазами каждую проплывающую мимо корзинку, заботливо прикрытую листочками от посторонних жадных глаз.
Кто ж откроет заветные места? А вопросов – никак не избежать.
«Да так…Есть немного, на жаренку», - отвечают со смущенной улыбкой и семенят мимо, поскорее от назойливых расспросов.
Грибники и рыбаки – порода известная. Одиночки. И чтоб тихо…
Еще с вечера прикидываю примерный расклад. Сапоги – есть. Шерстяные носки – само собой. Козина… вот куда-то запропастилась. Но, ладно… С утра на свежие мозги найдется.
- Ну, идем? – тревожно вглядываюсь в его нарочито покойное лицо.
- Видно будет. Завтра, - деловито закуривает.
Вот так и знала, что в последний момент пойдет на попятную. Ну, ничем его не прошибешь. А я!...Уже предвкушаю, суечусь. Лес, грибы, запахи опавших листьев – это
мое. Сокровенное. И так – каждую осень.
Встали поздно. Но не беда, не пятница. Корзина нашлась одна.
- Пакет хоть возьми! Вдруг попрут опята, в чем нести? – вяло поморщился.
- Пса берем? – говорю, а думаю об одном: только бы не пошел дождь
- Берем.
Пес! Совсем забыла сказать про него пару слов.
Не успела пристроить одну приблудную собаку – объявился новый страдалец. И откуда ж их заметает к нам, словно нескончаемую листву по осени…
Приковылял на трех лапах, тощий и перепуганный. Неделю прятался под домом, затем потихоньку начал выползать, в основном по ночам, попить водички. Удалось рассмотреть его получше. Худой, как линейка. Ребра торчат, заднюю лапу держит на весу. Морда – овчарки.
- И кто ж тебя так отделал…
Но, день за днем, стал есть. Пообвык и уже не прятался под дом. Все время был где-то рядом, но тихо и незаметно. Не мешал, не скулил, никуда не лез. Наконец, в один прекрасный день, когда уже поправился и похорошел – стало очевидно – чистокровная овчарка. Необыкновенно умные глаза. Тихий и серьезный. Преданный. Ни одного лишнего звука. Все команды – с полуслова. Порода. Да… кто-то тебя обидел и выбросил.
- Кто? – ответа нет: - Эх люди, люди…
А мы уже шагаем по дороге. Вернее шагаю я. Спутник плетется где-то чуть сзади. На голове – белая панамка, натянутая по самые уши. Смотрится, как пионер тридцатых годов. Приколист.
- Зажигалку забыл, - разворачивается обратно.
Я продолжаю шагать. Воздух – упоителен! Пес, назвали его Греем, радостно чертит зигзаги, рассекая грудью высокую траву. Вот и опушка. Лес, как обычно, строг, сумеречен и тих. Но, как же хорошо! Терпкие запахи опавшего листа, под каждой травинкой мерещится гриб, где-то в вышине прорезается костяная трель ворона. Его самого нигде не видно, но он здесь, рядом, может быть наблюдает сейчас за мной: мудрый и неуловимый. Извечный житель здешних мест.
И все. Я уже охвачена тихим азартом. Не тревожьте меня. Не трогайте.
Сзади трещит ветка. Вернулся с зажигалкой и бредет, сердито ворча, недовольно переставляя ноги через бугорки и канавки. Ну, так лес ведь! Не Красная площадь.
- Вот он! – вскрикиваю радостно и опускаюсь на колени перед великолепным подосиновиком. – Давай сфотографируем, а? – обернувшись, вижу равнодушное лицо.
- Пойду я… - развернувшись, действительно уходит.
Грей в смятении, попеременно бросается то ко мне, то к нему. Все реже прибегает ко мне и, наконец, исчезает окончательно. Ушел. С ним. Когда-то приходится делать выбор. Он и сделал. Значит он – его пес. А я остаюсь одна. Ну и ладно, так спокойнее, хотя и не совсем. Точно ли с ним ушел пес? Не заблудился ли? А может, видя наш разлад, рванул к старому хозяину? Вот теперь думай. Обида жжет потихоньку, свербит где-то в мозжечке. А он? Грибы не любит, пиво не пьет, футбол не смотрит, носки на месте, кто он? Кто ему я? И почему ушел, бросил одну? И грибы – уже не грибы, И трели ворона приобретают зловещую окраску. Одна в лесу.
Каррррр…

А мысли то и дело возвращаются к счастливой и беззаботной молодости, к тому времени, когда абсолютно уверена, что ты – центр вселенной, и мир вращается вокруг тебя. Тугая, новенькая кожа, блеск глаз и вечная, наполненная солнцем весна.
Как он охмурял своим пением, перебирая струны гитары, и томно закатывал глаза…

Ты, все та же моя нежная,
В темно синем платьице…

Хотелось замереть от счастья и застыть так - навсегда.
Шуршит под ногами листва, нескончаемой чередой проплывают кусты. Желтые, багряные и кое-где уже темно бордовые.
Ой! Подберезовик! И не один, а два, прижались к друг другу, как близняшки, чуть развалившись по обе стороны.
Аккуратно срезаю твердые ножки прямо у корней. Еще вернусь…
Но не вернуться никогда уже в юность, звонкую и страстную.

Коммунальная квартира в центре Москвы, в доме сталинской постройки. Соседи, очередь в сортир, дежурства по кухне.
Он говорил:
- А, мне нравится, - и нежно брал за руку: - Пойдем…
На узкой допотопной кровати всю ночь приходилось держать откидную часть, чтоб не свалилась ему на голову. Завистливые, жадные до чужого счастья соседи дежурили под дверью по очереди, наслаждаясь звуками нашей любви. Мы выли как волки. В полночь я шла на кухню, готовить ему казан мяса с картошкой и колола утюгом орехи на толстом мраморном подоконнике. В казан он добавлял пачку сметаны, открывал банку черных лоснящихся маслин. Получалась жутко калорийная смесь. После потери тех самых сил – очень помогает.
Свою первую двуспальную кровать мы покупали в феврале, в метель. Ее вынесли из магазина прямо в снег, и белый вихрь, закручиваясь вокруг бордовых подушек, выстилал их мелкими блестящими шариками. Как буд-то, кто-то невидимый, сыпал горстями мелкий жемчуг…

Наконец-то! Опята! – торчат из ствола березки, растопыренным пучком, почти у земли, ближе к корням, прикрытые листвой.
Надо суметь увидеть первые, потом глаз, словно перестраивается, и начинает видеть их уже во множестве. Коричневые, с крупными шляпками, они возникают неожиданно, ширятся, множатся и начинает казаться, что вот уже все окрестные пни усеяны ими. Опята, опята – предвестники зимы.
А зимой…

Тогда же, зимой, собрались поехать за швейной машинкой на дачу. Ехали на электричке. Выстуженные вагоны, дымный промерзлый тамбур, узоры на стеклах. Возле станции обшарпанная чайная. Внутри тепло, даже жарко. Красномордые мужики, портвейн и пирожки с повидлом. Замерзшие, мы выпили бутылку, разлив ее в граненые стаканы, и съели каждый по три пирожка. В голове закачалась сладкая дурь. Шли в ногу пешком по оледенелой колее, смеялись и орали песни из мультфильмов. На повороте, у верстового бетонного столбика, остановились отдышаться. Повернулись друг к другу. Я откинула голову, поправляя выбившиеся из-под капюшона пряди. Лица красные, разгоряченные портвейном и быстрой ходьбой с песнями. Он прижался плотно и яростно, обхватил ниже спины. В потемневших глазах желание, рот полуоткрыт. Затем, развернул и задрал полы моей искусственной шубейки под леопарда. Боже мой, что он делает…
Было никак не меньше минуса двадцати, но наша новая кровать в ту минуту нисколько не вспоминалась мне теплее. Страшно и весело. Но все потонуло в сладостном азарте. Молодость.

Где все это? Куда улетело? Нет. Раз так пошло, пора все это заканчивать. Пусть ему одному будет хуже, пусть…

Потихонечку набирается корзина. Паутинки ласкают лоб, солнце проглядывает где-то уже над головой. Все, пора назад. Знакомые овраги и перелески. Вот и тропинка, и, наконец опушка, а там уже и родная крыша проглядывает за полем меж высоких стеблей жесткой осенней травы.
С мрачным чувством, распахиваю калитку.
- Грей!
Сидит, словно дожидается. Слава Богу, хоть ты здесь
- Что же ты бросил меня? А?
Опустил морду, как-то хитровато, словно знает, да не скажет. Хвост виновато-примиряюще заелозил по желтым листьям.
Ну, пойдем…еще посуду мыть со вчерашнего. Обед готовить. Да и вообще… - ноги после леса с трудом поднимаются по ступенькам.
Решительно берусь за ручку двери и уже открываю рот, чтоб высказать все. Вот, набираю побольше воздуха. Вот сейчас, сейчас! И…- так и застываю с открытым ртом на пороге. Корзина тихо сползает на пол.
Боже! Что это?
Глаза режет яркий свет, белейшая, как свежевыпавший снег, скатерть уставлена разнообразными закусками. С первого взгляда видно, что все приготовлено с любовью и со знанием дела. А он! – стоит с подносом, на котором матово отливает зеленью бутылка шампанского, резные грани бокалов стреляют бликами от стосвечовых ламп, и что бы войти, мне нужно перешагнуть через букет роз…
- Вот, набрала…- оторопело киваю на корзину. – А ты? Что это…
- Юбилей. Сегодня наш юбилей. Ты забыла…
- Уфффф… прости… - плюхаюсь на диван, - Прости… но как же ты… - смотрю под ноги, чувствуя комок у горла. – Прости…
В два шага кидаюсь к нему, прячу лицо на груди в вырезе рубашки. Сползшие нервы начинают колотить мелкую дрожь.
- Ладно, ладно…
- Какой ты! – начинаю мотать его за плечи, - Ну скажи, почему ты не ходишь на футбол, как все и не пьешь пиво, а? Ну, скажи, ну?
- Поднос опрокинешь, улыбаясь, тихо шепчет он, глядя куда-то в окно, едва касаясь губами моей щеки, по которой все еще будто бы скользят паутинки.
Они сползают своими краюшками мне в рот, и я ощущаю их почему-то соленый привкус. Сквозь раскисшие ресницы, между краем воротника и лестницей на второй этаж, вижу явно улыбающегося Грея. Он сидит чинно и безмолвно, одобрительно глядя на нас, сообразно моменту, как и подобает настоящей овчарке, настоящему другу.
Порода…